Россия распятая (Книга 1)

Глазунов Илья

Под тяжестью самосвала дебаркадер пристани захрустел; но вот уже мы несемся прямо на красный закат по наезженной дороге. Вдруг впереди, в клубящейся пыли, я увидел огромную толпу народа, которая, заполнив всю дорогу, двигалась прямо на нас. Казалось, ей не было конца. В сознании на момент возникла картина потока беженцев первых дней войны.

В вечерней тишине раздавалось многоголосье рычащих собак.

– Кто это?
– спросил я у шофера.

– Как - кто, - скосил на меня недоверчивый взгляд съезжающий на обочину шофер.
– Строители коммунизма.

– Какие строители

коммунизма?!
– недоуменно воскликнул я, глядя на его надвинутую на глаза кепку, желтую от пыли, как и окружающие нас придорожная трава, кусты и деревья.

– Заключенные, - ответил он небрежно.
– Ты откуда, парень? Свалился с Луны?

– Не с Луны, а из Ленинграда, - ответил я.

Мы поравнялись с первой шеренгой колонны.

Боже, какое страшное зрелище! Какие безрадостные, сведенные болью лица! И сколько их впереди... Как рвутся на поводках у конвоя овчарки.

В памяти на мгновение всплыли образы Доре - его иллюстрации к "Аду" из "Божественной комедии" Данте. Мы словно принимали парад на страшной, дымящейся пылью дороге ада. Очевидно, видя мое искреннее изумление, водитель, проведя языком по запыленным, растрескавшимся губам, произнес: .

– Я тоже заключенный...

– Как заключенный?

– Да очень просто, - пояснил он.
– Работаю как вольный, а ночую в зоне... А тебя куда подвезти? К родственникам, что ли, приехал?

– Нет, я художник. Приехал сюда рисовать.

– Рисова-а-а-ать, - иронически протянул он.
– Кого рисовать-то? Нас, заключенных?
– Он притормозил.
– Ну вот ворота - вход на котлован. Валяй, если не боишься.

– А чего бояться?
– спросил я.

– Да люди-то здесь лихие собраны. Больше рецидивистов, чем политических. А главное - тебя сюда никто и не пустит без пропуска. Посмотри, - показал он наверх пальцем, замотанным грязным бинтом, - вышки. Разве не видишь?

Действительно, справа и слева от входа, на расстоянии трех-четырех метров от земли, я увидел часовых, которые стояли к нам спиной.

– Только сейчас ты никого не увидишь. Все уже разведены по баракам.

Я остался один перед мелкой решеткой входа. Сжимая в руке маленький альбомчик, решил: надо пройти на территорию - будь что будет. Никто меня не остановил. Передо мной была потрескавшаяся, распахнутая далеко-далеко земля. Впереди, словно кратер вулкана, виднелась гигантская яма котлована. Самосвалы на другой стороне котлована казались игрушечными. Было тихо и безлюдно.

Налево на том берегу могучей Волги, тонул в сумерках Ставрополь. Вода была синей. А направо - огромной зеленой громадой, закрывая небо, высились холмы С гигантскими буквами лозунгов. Закат пламенел, как красный всполох взрыва. В кровавой пустоте неба черным скелетом высился шагающий экскаватор. И вдруг я увидел, что я здесь не один. Недалеко спиной ко мне молился старый узбек...

Я не помню, как добрался дома приезжих, когда небо горело мириадами звезд, а мои соседи по комнате, очевидно, давно спали. Не помню, сколько спал, и проснулся от того, что кто-то тряс меня за плечо.

Я увидел двух людей в форме. Один шепотом спросил:

– Это ты был вечером на котловане? Одевайся, поедешь с

нами.

– А кто вы?
– спросил я.

– МГБ, - ответил разбудивший меня человек.

Они отвезли меня через пятнадцать минут к какому-то темному дому. Один из них шел спереди, другой сзади меня. "Влип", - подумал я.

За столом у зеленой лампы сидел огромного роста, лет сорока пяти, полковник министерства государственной безопасности. В упор глядя, поинтресовался:

– Документы.

Я подал паспорт и командировочное удостоверение студента Академии. Полковник долго, даже на свет рассматривал мои бумаги.

– Так кто же послал тебя сюда?
– сурово спросил он.

– Здесь же написано, я студент Академии художеств, которая и послала меня на великую стройку коммунизма.

– Зачем на ночь глядя поперся в зону? Кто разрешил?

– Хотел скорей все увидеть и приступить к работе, - стараясь быть как можно спокойнее, ответил я.

Помешивая ложечкой чай с лимоном, полковник неожиданно сказал:

– Вот недавно была у нас делегация Чехословакии. Пришлось демонтировать вышки, а людей в бараки запереть, работали только вольнонаемные. А их с гулькин нос. Гости удивились: стройка большая, а так мало людей работает. Мы объяснили: такие чудеса делает с людьми наш социалистический строй - каждый работает за десятерых. Понятно, на что намекаю?
– Строго глядя на меня, спросил он.
– Сюда ваша братия любит приезжать - художники, музыканты, поэты. Мы предупреждаем: нарисуешь вышку или заключенных - и сам будешь строить вместе с ними.

А в зону мы никого не пускаем. Во-первых, незачем, а во-вторых, пару журналистов не так давно прирезали. Оба из центральных газет. Здесь отбывают наказание особо опасные рецидивисты. Политические только поболтать горазды. А раз так настойчиво требуешь - то пиши расписку, что все последствия посещения зоны берешь на себя, а мы ответственности не несем. Хотя на черта тебе это пренужно? Тут живут ваши художники, но никто в зону не рвется, - почему-то подмигнул мне полковник МГБ.

...Я на всю жизнь запомнил этот ночной допрос. Возвратившись, спал долго. Наконец поднялся, захватил этюдник и поехал в зону, имея на руках выписанный пропуск сроком на три недели. В раскаленной жаре пристроился с этюдником на коленях, пытаясь передать первозданно развороченную землю, огромную воронку котлована, где по серпантину дороги съезжали шеренгой груженые самосвалы. Люди казались муравьями. Их было очень много, - и все казалось однотонным от едкой, желтоватой пыли. Прошел час, как вдруг на мой этюд сзади упала тень человека. Я продолжал работу.

– Художник от слова "худо", - раздался голос за спиной.

Я обернулся. За спиной стояли двое в майках. Они возвышались, словно скульптуры. Лицо, руки, кепки - все было покрыто слоем пыли. Тот, кто выразил ко мне отношение как к художнику, спросил:

– Ты с воли? Что-то я тебя здесь никогда не видел.

Потом, сверкнув белыми зубами, задал другой вопрос:

– А ты бабу голую для наколки можешь нарисовать?

– Конечно, могу, - ответил я.

– А может быть, бабу и меч...
– размышлял он на жгучей жаре.