Россия распятая (Книга 1)

Глазунов Илья

Я вытащил альбом и, вспомнив Венеру Ботичелли, нарисовал нечто в этом духе.

– По-моему, без меча лучше, - посоветовал я доверительно.

– Волос бы поменьше, - вступил со мной в дискуссию, оставляя на вытянутых руках рисунок, мой социальный заказчик.

– А что - он молоток, - произнес молчавший до сей минуты второй, более высокий.

Первый, посмотрев на меня, поинтересовался:

– А ты не боишься нас?

– А чего бояться? Вы такие же люди, как я, - потому я и дал расписку вашему начальству, что если со мной что-то случится, - они за меня не отвечают., Я каждый день сюда приходить буду.

– Парень -

молоток, - опять подтвердил высокий.
– Со знакомством.
– Он протянул могучую руку.
– Валера... Коля.

– Илья, - отрекомендовался я.

– А ручка-то у тебя, как у бабы, - среагивал Валера.
– Но мы тебя в обиду не дадим: не последние здесь люди. Нас-то нарисуешь?

– Давал подписку, что нет.

– Но мы же строители коммунизма, - ухмыльнулся Валера и указательным пальцем ткнул в ту сторону, где возвышался лозунг "Слава великому Сталину". А это что у тебя - ножичек?
– показал он взглядом на мастихин.
– Жидковат. Здесь вот что иметь надо, - показал Валерий на своего друга.
– Сидит здесь за то, что "Харлей" хвалил.

– А что это такое?

– Мотоцикл американский. Вот и пришили, присовокупив к статье за растрату, преклонение перед иностранной техникой.

– Ты когда теперь придешь?
– спросили они, видя, что я закрываю этюдник. Письмишко на волю кинешь?

– Кину, хоть это не положено, как меня предупредили сегодня ночью, ответил я.

– А мы - могила, никому не скажем...

Я много рисовал все последующие дни, стараясь передать зыбкую пыль и атмосферу, я бы сказал, войны, которую я ощущал за решеткой великой стройки коммунизма.

* * *

Однажды на дебаркадере я услышал, как меня окликнули по имени. Это был Сережа Ласточкин, старшекурсник, а в то время, если не ошибаюсь, дипломник нашей Академии. Рядом с ним стоял седеющий человек в теплой рубашке, судя по этюднику, тоже художник. Это был Евгений Ильин, парторг Московского Союза художников. Они пригласили меня на уху, так как жили рядом с дебаркадером в сарайчике.и ловили рыбу прямо у берега.

– И, на черта ты в зону ходишь?
– удивился Сережа.
– Прирежут. Да и рисовать все равно нельзя. Мы туда не рвемся.

Сережа, молодой талантливый художник, трудился над эскизом, где все та же счастливая молодежь высаживалась на декаркадер. Дебаркадер был написан с натуры, а молодежь, очевидно, в Ленинграде.

Женя Ильин прожил бурную жизнь. Рассказывал, как, стоя на часах, будучи в войсках ЧОНа, охранял двор Самарского губернского комитета партии.

– Все ждали приезда Троцкого. Когда он прибыл, к нему бросились сотрудники губкома. Помню, все в кожах были и, как собаки, "на цырлах": "Лев Давыдович, Лев Давыдович, как мы рады!" А за ним кодла охраны - тоже все в коже. обьезжал он тогда всю Волгу на личном бронепоезде. "А мы Вас ждем, не начинаем", сказал кто-то. "Ну давайте, выводите", - распорядился Троцкий. Из подвала во двор вывели толпу заключенных. Отцы города, купцы, учителя гимназий... Помню, гимназисты тоже были. Троцкий опустил руку к бедру и вытащил маузер. Губкомовцы веером расступились. Заключенные словн прижались к стене. Конвоиры ощетинились штыками. Человек шесть - десять он как в тире расстрелял. Потом маузер отдал председателю губкома со словами: "А теперь вы сами закончите дело". И, как оперный певец с эстрады, пошел к выходу со двора губкома. Председатель потом все хвалился: "Я стреляю из маузера Троцкого - это его подарок".

...Скомкав

газету с остатками съеденной рыбы, Ильин добавил:

– Вспоминаю, волосы дыбом встают. Сколько они тогда положили народу.

– Кто они?
– , - спросил я у парторга МОСХа.

– Кто?
– троцкисты, - сухо ответил он.
– Знаю я, - продолжал Ильин, - что, когда Каплан расстреливали после покушения на Ленина, как мне ребята рассказывали в Кремле, Демьяна Бедного вырвало. Нервишки не выдержали.

– А я слышал, что она долго еще жила, - заметил я.

– Да ну...
– отмахнулся он.

Желая переменить тему, Женя показал на Волгу.

– А вот Волга и теперь течет, как и текла, и небо на землю не упало...

На стене сарайчика висели его этюды, прибитые гвоздями. Забегая вперед, скажу, что уже в Москве Женя Ильин, когда меня в очередной раз прокатывали при приеме в Союз художников, поил чаем в парткоме, закрыв на ключ дверь, качал головой и говорил: "Как они тебя ненавидят! А ты сам знаешь, за что... Белая ворона!"..

Помню также, как один раз, уходя от Сережи и Жени, в полной темноте у тусклой желтой лампочки кассы купил билет на паром, который явно запаздывал, сел на лавку, смотря, как небо и земля переходят в черную воду Волги. На дебаркадер, шатаясь, вошел человек с самодельным чемоданом из фанеры. Купив билет, сел рядом со мной, и, дыша перегаром, будто давно зная меня, сказал:

– Ну вот и кончил срок. Еду домой...

Я никогда не любил пьяных и не старался поддержать с ним беседу. Он недоумевал, почему так долго нет парома, и на трудных непослушных ногах отошел в угол дебаркадера, гляди в темноту, где горели одинокие огни великой стройки коммунизма.

Подходил паром. Я поднял глаза, ища моего единственного попутчика. И вздрогнул, ибо вдруг показалось, будто нечто тяжелое упало в волны ночной Волги. Я осмотрел весь паром - на нем никого не было. Наверное, в темноте несчастный не заметил, что поручни дебаркадера сломаны... Я наклонился к окошечку кассы и, на всякий случай, спросил,: "А где же пассажир?" Ответа не последовало.

... Так и остался стоять на дебаркадере фанерный, покрашенный синей краской самодельный чемодан...

Я ехал на пароме в подавленном состоянии души, став невольным свидетелем никем не замеченной трагедии человека. А за кормой бурлила и пенилась черная вода.

Сойдя на берег, увидел огромный костер и, когда подошел ближе, в пламени его я разглядел истово пляшущую молодую цыганку. Она плясала самозабвенно. Ее широкая юбка сама была, как пламя, словно два костра соревновались друг с другом. Ее маленькие груди напоминали двух зверьков, которые хотели и не могли выпрыгнуть из-под оранжевой кофты. Я сел на землю, с восхищением наблюдая за страстным танцем.

Когда она, запыхавшись, села на корточки рядом со мной и пламя костра засверкало в ее глазах, я предложил ей нарисовать ее портрет.

Неровно дыша после бурного танца, она сказала:

– Я тебя давно заметила. Рисовать днем надо, а ночью - любить.

...Какими близкими казались звезды, как стрекотали кузнечики, как шумел волжский ветер в ночной траве! Ее лицо, шея и грудь была солеными на вкус, будто она только что вышла из морской волны. Неподалеку располагался табор. Скоро должна была занятъся заря. Я задремал. Помню, как она принялась меня тормошить и я неподалеку услышал крики.
– Это меня ищут. Найдут - прибьют, а тебя насмерть забьют. У нас в таборе так положено.