Росстань
Шрифт:
— Кто там? Чего надо? — глухо донеслось через рамы.
— Гостей принимай! — крикнул Федька, узнав Вантин голос.
— А, Федя, Федя, — закивал купец, открыв ворота. — Ходи ограда. Ходи в тепло.
Было уже за полночь, но Вантя не удивился людям.
— Ходи в тепло.
Сговорились быстро. Казачьего коня, уведенного из мурашевской ограды, Вантя брал с удовольствием.
— Только конек-то того, — Федька подмигнул китайцу, — не наш конек. Приблудный.
Купец словно не слышал, продолжал улыбаться,
— Чего нада, Федя? Чего купишь? Спирта нада?
— Надо, — ухмыльнулся Федька. — Только после. Патроны нужны.
Вантя поскучнел, погладил узкую руку.
— Нету патрона.
Поскучнел и Федька.
— Тогда не продам коня. Поеду к Ванте Короткому. Хреновый ты купец.
Вантя Длинный изобразил на лице скорбь.
— Зачем так говорить? Вантя Короткий — плохой люди. А тебе патрона будет.
— Сейчас нужны.
— Будет, будет, — закивал купец.
Северька и Лучка, молча сидевшие в углу, оживились.
Патроны у Ванти нашлись не только к русской трехлинейке, но и к японской пятизарядной «Арисака», которую держал между колен Северька.
— Молодец, Вантя, — похвалил купца Федька. — Только больно ты хитрый, как тарбаган.
Когда вышли из теплой фанзы, проданного коня во дворе уже не было. Китаец провожал за ворота.
— Вантя Короткий — плохой люди, — сказал он на прощанье и поклонился.
Рассвет застал парней в тридцати верстах от заимки, уже за Караульным.
— Хитрый купчишка, — вспоминал Северька. — «Нету патрона», — передразнил он Вантин говор.
— Все у этого хунхуза есть. Заплати ему хорошо, так он хоть пушку тебе достанет, — Федька трет рукавицей лицо.
— Не найдут у купца коня?
— Ищи-свищи. Пока мы в фанзе сидели, его уже далеко угнали. Помнишь, Вантя выходил и за стенкой по-своему бормотал? Работника будил. Знаю я этого ночного работничка.
Зима стояла малоснежная. Мороз рвал голую землю. Лошади, всхрапывая, осторожно перешагивали глубокие щели-ловушки. Красное солнце освещало стылую, без единого дерева приаргунскую степь. Лишь далеко, у самого горизонта, темная полоска — лес.
Ехали не спеша, то шагом, то рысью — коней берегли. Когда впереди заметили сани и решили их догнать, перешли на галоп.
Из саней поднялся чуть побледневший Алеха Крюков.
— Стервецы, мать вашу, — закричал Алеха, признав парней. — Людей пугаете!
— Не сердись, дядя Алексей, — Северька пересел в сани. — Сам понимаешь, знать нам надо было, кто едет.
— В лес, значит?
— В лес. Больше нам некуда. Вчера арестовать нас Андрюха Каверзин приезжал.
— Дела как в поселке? — Федька свесился с седла. — Японцы не скучают?
— Говорить мне про них муторно. Все партизан ищут. В лес, значит… Кони чьи под вами? У тебя, Северька, жеребец-то вроде Силы Данилыча.
— Его, — ответил за друга Федька.
— Добрый конь.
—
— Повесят тебя когда-нибудь, Федька.
Рыжий заметил, как завистливо щурятся глаза Крюкова, разглядывавшего тонконогого жеребца.
— Ты бы, однако, дядя Алексей, сам не прочь спереть эдакого коня.
— В лес, значит… — Алеха ушел от ответа. — А третьего дня туда убежали Филя Зарубин, Венька Мансветов, Васька Кукин. Ну, ладно, привет там передавайте, если кого знакомых встретите.
— Да уж встретим, наверное.
Вскоре Алеха свернул с дороги в узкий распадок, где у него еще оставалось сено. Парни тоже свернули: решили пробираться в лес прямиком, через сопки.
Сила Данилыч тяжело ввалился в мурашевское зимовье.
— Проня, у меня жеребца сперли.
Сила был зол, тяжело дышал и не сразу заметил понуро сидящих на лавке Александра Стрельникова и Андрюху Каверзина.
— Эта рыжая стерва не пожалела не только тебя, но и брата, — кивнул Проня на урядника. — Винтовку, шашку и коня выкрал. Под суд подвел.
— Кто подвел?
— Известно кто. Рыжий Федька с дружками. И у моего постояльца коня увели.
— И как они пронюхали, что их арестовывать приехали, ума не приложу, — сокрушался Андрюха. — Встретит меня сегодня Тропин.
Узнав, что обокрали не только его, Сила быстро успокоился.
— Погоню бесполезно организовывать. Моего Лыску не догнать, — сказал он хвастливо. — Может, похмелимся, а то голова болит.
Но Силу не поддержали.
— Тебе убыток небольшой, а нам каково! — подал голос постоялец Мурашевых и кивнул на обвиснувшего плечами Саху.
Тяжело думал урядник. «Погостил! Что делается на этом свете? С ума народ сошел. Колесом, под гору. В тартарары. В Библии сказано: поднимется брат на брата. Гадина рыжая».
За окном белый снег метет. Холодно во дворе, в зимовье — дышать тяжело, угарно. В груди у Сахи комок вязкий, жмет сердце.
Утром Федоровна домой пришла, принесла завязанные в фартук подарки. Степанка один сидел. Увидев мать, соскочил с нар, подергивая спадавшие штаны, размазывая по щекам слезы.
— Чего, Степанушка, нюни распустил? Скоро женить тебя будем. А девки слезливых не любят.
— Чо девки? Милиционеры тут приходили, матерились, Федьку искали.
Мать опустилась на лавку, к столу, щеку рукой подперла, сказала буднично:
— Приходили уже?
— Братка в партизаны убежал. Коня и винтовку у братки Саши украл и убежал.
— Ты откуда знаешь? — охнула Федоровна. — У Сахи, значит, украл. Где Саха сейчас?
— К десятскому пошел. Долаживаться.
Каверзины на подарки не поскупились. Одних леденцов отвалили пятифунтовую банку. Степанка еще никогда не видел такой горы конфет, счастливо заулыбался.