Росстань
Шрифт:
— Отпустите его, ребята, — Лучка смотрит в землю, кривит лицо. — Пусть уезжает.
— Не выйдет! — Федька схватил доносчика за воротник полушубка, приподнял, ударил кулаком в лицо. Мужик запрокинулся, пытался подняться, но Федька, распаляясь, стал бить его ногами. Удары были глухие, плотные.
— Убью! — Федька прыгнул, выхватил винтовку у Лучки, дернул затвор. — Молись, сука!
Каменным обвалом грохнул выстрел. Но Лучка успел подтолкнуть винтовку, пуля ушла выше зарода.
Федька обмяк, бросил винтовку,
— Пропадешь ты так, Лучка. Плохо тебе будет жить на этом свете.
Северька поднял винтовку, подошел к Пинигину, все еще лежавшему на земле, тронул его ногой.
— Вставай, язва, и мотай отсюда. Да языком не трепли. Достанем тебя везде.
Пинигин боязливо оглянулся на Лучку — только что в руках этого парня была его жизнь, да и сейчас, скажи он слово, и не уйти ему, быстро поднялся, схватился за вожжи, тронул коня. Второй воз сена был неполный, не придавленный бастриком; сено большими клоками падало на снег. Но Пинигин торопился. И не было в его душе благодарности к Лучке, избавившему его от верной смерти.
Парни стояли молча и не глядели друг на друга.
Богатый казак Илья Каверзин ждал рождения внука. Сын Андрей служил в милиции у Тропина, бывал на Шанежной редкими наездами, и все заботы о Марине, невестке, легли на плечи будущих деда и бабки.
Илья сыном гордился. Высокий, красивый мужчина. Русоволосый, широкоплечий, в отца. И на службе его ценят.
Правда, ползли слухи, что молодой Каверзин — зверюга добрая. Вместе со своим начальником, пьяные, вывели за огороды Кеху Губина и разрядили в него по револьверу.
Илья хоть и считал, что с безбожниками, с красными бунтовщиками, церемониться нечего, но зверства не одобрял, наветам на сына не верил. Смущало одно: голова Кехи разбита не одним-двумя выстрелами. Будто молотили по голове цепом.
Старик понимал, что беременную женщину сохранить не так-то просто. Сглазить, испортить могут. Такие случаи бывали.
Ольга Евсеевна, жена Ильи, больше всего боялась вещицы. Этой нечистой силе ничего не стоит вынуть ребенка из чрева матери, да так ловко, что та и ничего не услышит. А сколько она попортила жеребят, телят. Каверзины приняли все меры предосторожности. В зимовье жгли богородскую траву, свет не гасили до первых петухов. Невестку не показывали даже соседям. На большой живот Марины надели расставленный ошкур от подштанников мужа: от сглазу спасает.
Заранее обдумали, кого позвать к роженице в свое время. Бурятского ламу отвергли сразу. Тот хоть и имеет большую силу, а нехристь. Фельдшера Кузьменко из поселка отверг сам Илья: Андрюха говорил, что Кузьменко к партизанам шибко хорошо относится. Решили, что лучше Федоровны по этому делу здесь, на Шанежной, никого нет. Бабничать она мастерица. Только на заимке ее внуков человек двадцать наберется.
Ольга Евсеевна к Стрельниковым пошла сама, такое дело работнице
— Я к тебе, Анна Федоровна. Дело у меня.
Федоровна уже знает, зачем пришла гостья.
— Проходи, Евсеевна. Как здоровье?
Каверзина садится к столу, на лавку, вытирает рот концом платка.
— Болела, голубушка, думала, помру, да Господь не дал, оклемалась.
Хозяйка ставит на стол тарелку серых шанег.
— Не обессудь. Чайку попьем. А ты, Степанка, — кивнула она младшему сыну, — иди погуляй. К Шурке сходи. Чего тебе со старухами сидеть.
Евсеевна вытягивает губы трубочкой, шумно пьет горячий чай, рассказывает свое:
— Левое ухо болело — мочи нет. Грела и все делала. А потом Марина свечку из церкви зажгла, через огонь в ухо подула. Сняло.
Федоровна согласно кивает головой.
— Помогает. Помогает.
— Внука жду. Не откажи, ради Христа — приди, когда настанет время.
Федоровна для приличия отказываться стала.
— Помочь людям — Бог велит. Может, Андрюха фельдшера лучше бы позвал? Человек ученый, грамотный. Не нам чета.
Евсеевна замахала руками.
— Что ты! Нельзя. Андрюха не хочет его. Говорит, проси Федоровну. Платой не обидим.
— Мое хоть и вдовье дело, за платой не гонюсь.
Старая Каверзина ушла довольная, унося строгий наказ беречь невестку, особенно от дурного глаза.
У Стрельниковых гость. На короткую побывку приехал старший брат Федьки, Александр, урядник девятого казачьего полка. Саха — казак бравый. Гордо носит залихватский русый чуб, щегольские усы.
Федька проснулся, когда за маленьким окном занимался день. Жадно выпил ковш холодной, со льдом, воды. Потирая голову, силился вспомнить вчерашние разговоры.
Сквозь зыбкую пелену помнилось: гость сидит за столом, вольно расстегнув ворот, весело шутит, много пьет. Степанка с восхищением смотрит на братана, ловит каждое его слово.
Потом между Федькой и Сахой крутой разговор вышел. Но Костишна их утихомирила. О чем ругались — трудно сейчас вспомнить.
Федька оделся, посмотрел на спящего брата, поманил Степанку за дверь.
— Пойдем сена животине дадим. Сахиного коня накормим.
Степанка собрался быстро. Надел стоптанные ичиги, шею замотал материной шалью, нахлобучил до самых глаз шапку.
Кони встретили их радостным ржанием.
Взяв широкие деревянные вилы, Федька пошел в сенник.
— Чего это мы вчера с Сахой шумели, не помнишь?
— Помню, — обрадовался Степанка. — Ты пьяный был да и давай к нему приставать, что он японцам служит. Материл его.
— А он?
— А он тоже матерился. Тебя краснозадым называл. Хотел тебе морду набить.
— За что это?
— А ты велел ему к партизанам убегать… Ниче, помиритесь, — Степанка пнул мерзлый кругляк конского навоза, вытер нос мохнатой рукавицей.