Росстань
Шрифт:
— В сорочке кто-то из вас родился! — закричал Петров, соскакивая с седла. — Пользуетесь, что народу у меня мало! Нет чтоб помочь границу оберегать… Еще разберемся!
— Границу защитить мы всегда готовы, — ответил за всех Северька. — А разбираться — разбирайся. Ищи виноватых. Только в том, что бандиты чуть всю коммуну не оголодили, и твоя вина есть.
— Закурить дайте, — хмуро сказал начальник заставы. Он подсел к казакам, устало сгорбил спину. — Народу у меня мало…
На другой день коммуна снова выехала на
XII
Сена заготовили много, но покосы покидать не спешили: на базе сейчас работы почти нет, а тут за день все лишний десяток копен наскребешь. В полдень Северька решил съездить пострелять тарбаганов. Уговорил ехать с собой и Федьку, прижившегося около коммуны.
— К утру вернемся. Может, ночью на барсуков поохотимся.
Старик возражать не стал: скучно парням.
— Только ты запопутьем к сватам заверни. Знаешь ведь, где они косят? А то нехорошо получается.
Северька и сам так думает. Тем более Устя у своих родителей гостит. Усте скоро рожать. От всех работ ее освободили. Уехала она неделю назад.
Друзья заседлали коней получше, закинули за плечи винтовки.
— Чего новую рубаху ты нацепил? — удивился Федька. — Не на вечерку едешь.
Но Северька промолчал. Кому хочется перед справным тестем голодранцем показаться?
Когда жара спала, на бутанах появились любопытные тарбаганы. Пора начинать охоту. Прячась за конями, парни пытались подобраться к зверькам на выстрел, но терпения не хватало. Тарбаган замечал человека, оскорбленно и тревожно взлаивал, прятался в норе. Теперь тарбаган вылезет на свет нескоро; будет лежать под землей, чутко прислушиваться к глухим шагам наверху.
— Давай в соседнюю падь махнем, — сказал Северька. — Через эту сопку перевалим…
— Там ведь крюковский покос нынче. Не туда ли ты метишь?
— И туда надо. Попроведовать.
— А я все думаю, — Федька развеселился, — чего он меня все в эту сторону жмет? Так бы сразу и сказал.
— Ну, а еще о чем ты думаешь?
Федьку лучше не спрашивать. Ответил с готовностью:
— Что забыл Северьян Сергеевич Устю. Стал на своих, на коммунарских, девок заглядываться.
— На кого это еще?
Федька повернулся в седле.
— Говорят, ты на Саньку Силы Данилыча глаза лупишь.
— Мало ли что говорят.
Заметная Санька у Силы Данилыча. Бравая девка. Косища у нее в руку толщиной, до пояса. Лицом аккуратная. Стеснительная больно, но когда признакомится, всем видно: веселый у Саньки нрав. Смешливая. От народа ведь ничего не скроешь. Ласково глядит Санька на Северьку. И парень не отворачивается. Хотя зазря не наговаривали, языками не трепали: никогда их вместе не видели. Только, по разумению баб, все это будет,
Северьку такие домыслы сердили: лишнее болтают бабы. Все время перед глазами жена стоит. А Санька — Санькой. Малолеток по сравнению с Северькой она. А что верно — то верно: без Саньки скучно у костра, где молодняк собирается вечерами плясать и петь.
Кони постукивали копытами о камни, поднимались в гору не спеша. Да парни и не торопили их. Крюковский балаган увидели издали, сверху. Стоит он одиноко, в небольшом распадке, странно смотреть на это одиночество после коммунарского многолюдия.
Балаган пустовал. Рядом стояла телега, лежали потники, большая лохматая доха. От кострища тянет чуть заметная струйка дыма: спрятавшись в золе, тлеет аргал.
Людей нашли около зарода: Крюковы метали сено. Наверху с деревянными трехрогими вилами стоял почерневший от жары и работы Алеха. Он давно уже заметил всадников, узнал их и теперь с преувеличенным вниманием укладывал сено.
— Бог помощь, — поздоровались парни.
Алеха буркнул неопределенное, но Устя и мать встретили приезжих приветливо. Больше недели не видел Северька Устю. Эх, и дуры же коммунарские бабы: да разве такую забудешь!
— Держись, дядя Алексей, — Федька спрыгнул с коня, — сейчас я тебя сеном завалю.
Он схватил лежавшие на земле вилы и стал подавать на зарод большие охапки остреца.
— Поворачивайся, поворачивайся, — подбадривал Алеху Федька.
Северька тоже не стал глазеть, как другие работают, взялся за вилы.
С помощью парней зарод завершили быстро. Алеха спустился с зарода подобревшим, отошел, осмотрел глыбищу сена со стороны, остался доволен — вершить зарод уметь надо! — и совсем пришел в хорошее настроение.
— Пойдемте чай пить, — пригласил он парней.
Федька пристроился к Алехе, пошел рядом внимательный и добрый — пусть Северька с Устей останутся, поговорят. А мать — не помеха, понимает.
— Чего вы по степи в такое время шлындаете? — не удержался Алеха. — Покос ведь.
— За тарбаганами послали охотиться. Видите ли, баранина надоела. Подавай им тарбагана. А косить они, можно сказать, закончили, — Федька отвечает длинно и обстоятельно.
Алеха глядит на свои порыжевшие ичиги, с хрустом мнет подросшую стерню.
— Быстро откосились, — то ли осуждает, то ли в одобренье говорит. — А я тут толкусь один с бабой.
— Николай пишет? Как он там?
— Давно не писал. Я слышал, за границу коммунары ходили. Скот свой отбивать. И чужих коровенок пригрудили. Много?
Ишь, как мужику это интересно. Даже шею вытянул.
— Так, малость самую. Десяток ледащих приблудился, — у Федьки глаза играют. — А потом, ежели подумать, чужая ли животина прибилась? В Озерном-то чуть не через двор живут богатеи. Мало ли коммунаров на них раньше батрачило за фунт чая да аршин сарпинки?