Рождение династии. Книга 1. Смута
Шрифт:
Перед Борисом встала проблема: сумеет ли он до конца жизни укрепить свою власть настолько, чтобы его сын Федор смог спокойно занять престол.
Пытаясь сломить сопротивление бояр, царь еще больше усилил репрессии.
Первая опала постигла окольничего боярина Богдана Бельского – родного дядю царицы Марии. Несмотря на родство, Борис Годунов возненавидел Бельского лютой ненавистью, когда тот при выборах царя на Земском Соборе поддержал кандидатуру Федора Романова.
С тех пор царь искал повод, чтобы разделаться с предателем.
Дьяку Власьеву было велено явиться
После коронования Борис Федорович Годунов не захотел жить в комнатах покойного государя, поэтому приказал к прежнему дворцу пристроить новый, деревянный. Конечно, каменный был и красивее и прочнее: никакой пожар не страшен, и оборона в случае надобности, надежнее, но Борис посчитал, что для здоровья деревянный, из бруса, полезнее.
А здоровье в последние годы стало его тревожить все более. Несмотря на то, что и пятидесяти еще не исполнилось, чувствовал он себя дряхлым стариком, и его чаще стали тревожить мысли о смерти. Слишком много пришлось пережить этому человеку, прежде чем он добился самого заветного в своей жизни – царского стола.
Стольник ввел Власьева в горницу и, пятясь, молча удалился. Дьяк был поражен видом царя, которого не видал почитай год. Некогда круглое, даже румяное лицо Бориса резко осунулось, пожелтело, скулы стали более заметными, выдавая его татарское происхождение. Щеки и борода были покрыты редкими рыжими волосами, и лишь усы, по-казацки загибающиеся вниз, были по-прежнему густыми. Черные глаза, всегда казавшиеся большими, стали огромными, в пол-лица, и выражали не как прежде, доброту и участие, а глубокую скорбь. Чувство пронзительной жалости охватило весьма нечувствительного дьяка, и он грохнулся перед царем ниц.
– Из грамот твоих знаем мы о переговорах с шведским цезарем Рудольфом и польским Жигимонтом, – заговорил Борис. – Надо делать так, чтобы, когда польское посольство прибудет в Москву, были здесь послы и от короля шведского. Глядишь, испугаются и посговорчивее будут, уступят нам Ливонию. А шведы, испугавшись нашего союза с ненавистным им Жигимонтом, признают за нами Нарву. Как мыслишь?
Дьяк склонил голову, выражая восхищение хитроумности государевой. Что и говорить, был Борис Федорович не столько воином, сколько политиком.
Умел плести интриги не только в своем, но и в иноземных дворцах.
Сам дьяк Афанасий Иванович Власьев хорошо разбирался в этих хитросплетениях. Уже долгое время руководил он русским посольством в Польше, добиваясь прочного мира с поляками. Обе стороны плели друг против друга интриги, потом распутывали их, потом плели новые… В последнее время переговоры зашли в тупик: российские бояре отклонили предложение польского короля о создании унии под управлением единого государя в случае смерти другого, понимая, что король Польский, будучи значительно моложе, имеет гораздо больше шансов пережить Бориса. Столь же категоричное возражение встретило со стороны боярской Думы предложение послов о том, чтобы подданные обоих государств могли вольно переезжать из одной страны в другую, поступать в службу придворную, военную и земскую, приобретать земли, свободно
Бояре разгадали хитрость поляков, ибо был один пункт соглашения, ради которого, собственно, все это и предлагалось. А именно – предоставить русским, поселившимся в Польше строить православные храмы, а полякам в России – костелы, таким образом, осуществить заветную мечту папы римского о католизации огромного края.
Но план, разработанный Сигизмундом, ярым католиком, совместно с его ближайшими иезуитами, с треском провалился. Боярская Дума твердо ответила, что разговор о союзе с Польшей возможен только в том случае, если Сигизмунд уступит России Ливонию. Теперь ожидалось прибытие в Москву польского посольства.
Внезапно Борис жалобно застонал и ухватился руками за высокий, обшитый жемчугом ворот рубахи.
– Вот, опять удушье проклятое! – прохрипел он.
– Я врача тебе привез отменного, батюшка государь! – заторопился сказать дьяк.
– Где же он? Что медлите? Зовите его сюда!
Уловив повелительный жест государя, карла, крутившийся у его ног, отправился звать доктора. Дьяк поднялся с мягкого персидского ковра и сел на обитую алым бархатом скамеечку против царского трона.
Маленькие разноцветные стекла окон пропускали мало света, поэтому в горнице горели свечи. Только сейчас дьяк разглядел поодаль, за столиком с шахматами, сидит Семен Никитич Годунов.
Хоть и приходился он государю дальней родней, но дьяк знал, что жалует его Борис более ближних. Будучи главой сыска, отличался Семен Никитич по части наушничества, умело потворствовал доносительству слуг на господ, детей на отцов, жен на мужей. Сухонький, маленький, в непомерно большой горлатной шапке и в столь же непомерно большой бобровой шубе, в которой не видно было его тщедушного тела.
В горницу вошел, кланяясь и прижав широкополую шляпу к груди, Каспор Фидлер, одетый в черный кургузый камзол с отложным белым воротником и такие же кургузые штаны черного цвета, худые кривые ноги обтягивали белые чулки.
– Что он бормочет? – нетерпеливо спросил Борис.
– Приветствует твою милость, – пояснил дьяк.
– Потом! Потом! Пусть сделает что-нибудь!
Фидлер подошел ближе, пристально поглядел на царя и, повернувшись к младшему брату, что стоял поодаль и держал в руках кожаный сундучок, рукой подозвал его. Достав из сундучка какой-то флакон, с поклоном подал его государю.
– Что это? – подозрительно спросил Борис.
– Говорит, надо понюхать из сего сосуда, – перевел дьяк. – Очистит мозги.
Борис поднес открытый врачом флакон к носу и осторожно вдохнул. Запах был настолько резким, что он закашлялся, а из глаз потекли слезы.
– Он что, отравить меня захотел! – закричал, было, Борис. Но, неожиданно почувствовав облегчение, вдруг улыбнулся: – Лучше стало! Ай да лекарь, дай Бог тебе здоровья.