Рождение и смерть похоронной индустрии: от средневековых погостов до цифрового бессмертия
Шрифт:
Выручка чаще всего проходит только первичную бухгалтерию, то есть производится общий учет поступающих средств и их дальнейшее распределение между агентами сети. Несмотря на потенциально высокий уровень маржинальности, большинство аккумулируемых средств уходит на поддержание внутренних неформальных связей.
Существует убеждение, что похоронный бизнес является сверхприбыльным, однако для региональных компаний, занятых на ритуальном рынке, этот тезис несправедлив. Неофициальный характер бизнеса исключает и появление крупных федеральных игроков: для того чтобы ритуальная компания успешно функционировала, необходимо сохранять негласные связи во всей сети. Существуют отдельные монополисты, например, ГБУ «Ритуал» в Москве, но и они функционируют только в конкретном регионе, в то время как в Европе, Америке, Канаде и Австралии действуют национальные похоронные корпорации, такие как SCI (Service Corporation International) в Америке, Австралии, Германии или PFG (Pompes Funebres Generales) во Франции.
За 25 лет существования Российской
Постоянное торможение развития погребальной инфраструктуры привело к тому, что похоронное дело в России представляет собой не современный бизнес, а скорее неформальную сеть держателей инфраструктурных ресурсов и локальных гробовых промыслов, что принципиально отличает российскую индустрию от западных моделей. Стесненные условия и отсутствие собственных ресурсоз стали причиной того, что бизнес ритуальных компаний на деле оказался агентским и посредническим по своему характеру: он использует государственную инфраструктуру для извлечения прибыли, прибегая к стратегии ограничения доступа потребителя к ресурсам. Я думаю, многие сталкивались с тем, что выкопать могилу на кладбище или получить тело в морге иногда становится тяжелым испытанием.
В течение последних почти 30 лет похоронное дело развивалось как стихийное полулегальное ремесло, которое, используя слабости похоронной инфраструктуры и ее дисфункциональность, вместо похорон как рыночной услуги предложило потребителю некий формат квеста.
«Идеальные поломки»: неработающая инфраструктура и похоронный ритуал
В предыдущих главах мы проследили, как проект модерна создал инфраструктуру похоронной индустрии, направленной на обслуживание тела покойного. В свою очередь государственное регулирование в Европе и за ее пределами привело к появлению разных типов похоронных услуг. В настоящей главе мы увидели, что развитие похоронного дела в России за последние 300 лет шло совсем другими путями. Если в США бальзамирование и похоронные дома создали особый вид американских похорон, в Скандинавии особенности индустрии привели к скромным похоронам, а во Франции — к поиску альтернатив, то в России постоянная ломка инфраструктуры тоже создала особый вид похорон.
Современные российские похороны представляют собой совершенно специфический формат взаимодействия его участников с инфраструктурной средой. Целью этого взаимодействия является решение функциональных задач и доступ к объектам ритуальной сферы, и все это максимально затруднено получением тела в морге, погодными условия, отсутствием дорог, разбитыми подъездами к кладбищам. Более того, Кладбища затапливаются талой водой, могилы не имеют отчетливых границ, катафалки вязнут в грязи.
Стивен Грэхэм и Найджел Трифт, обращаясь к Хайдеггеру и развивая введенное им понятие «подручности», отмечают, что только в испорченном, сломанном состоянии материальный объект переходит из состояния «подручности» в состояние «наличности», т. е. становится видимым в качестве объекта (Graham and Thrift 2007). Именно тогда, когда объект выходит из строя, теряет свою привычную функциональность, мы получаем возможность увидеть его роль в социальных взаимоотношениях. При этом Грэхэм и Трифт полагают, что видимым объект делает даже не сама по себе поломка, а способы ее устранения. Собственно, только процесс ремонта и поддержания сломанного элемента в работоспособном состоянии является тем процессом, в котором инфраструктура порождает сама себя. Поломка похоронной инфраструктуры в российском случае — это то, что становится ее главным и единственно возможным состоянием.
Объекты погребальной инфраструктуры (кладбища, морги и т. д.) не просто дисфункциональны, но и находятся на значительном расстоянии друг от друга, так что передвижение между ними занимает практически все время похорон. Именно подобная характеристика работы инфраструктуры превращает похороны в подобие игрового квеста, когда тело покойного нужно доставить из пункта А в пункт Б, преодолев расставленные ловушки.
Дисфункциональность среды воспринимается участниками похорон как некое естественное условие — это отчетливо видно и в разговорах между похоронными агентами и родственниками умерших, и в этнографических интервью, которые мне приходилось брать. Поломка и ремонт инфраструктуры переносятся и на коммеморативные практики, по сути, заменяя их. Информанты описывают такую «разруху» как «ненормальную», а поскольку система постоянно находится в подобном состоянии, «вечный ремонт» приводит к формированию особого социального порядка и особой культуры отношений между живыми и мертвыми. Мы ходим на Пасху на кладбище, чтобы подкрасить и поправить оградку и убрать пожухлую листву, производя локальную практику ремонта. Мы сами не замечаем, как ремонт становится поминальным ритуалом, и именно поэтому нам не нужно, чтобы инфраструктура работала: ее полусломанное состояние является тем необходимым, что скрепляет расползающуюся постсоветскую
Такая ситуация не является уникальной. О подобных «культурах ремонта» писал антрополог Ян Чипчейз, отмечая, что для некоторых традиционных сообществ процесс ремонта позволяет создавать горизонтальные социальные связи, которые обеспечивают обмен ресурсами, товарами и помогают в формировании социального статуса человека, умеющего делать «ремонт» (Chipchase 2008). Альфред Зон-Ретель вторит ему, описывая Неаполь 1920-х годов: «В Неаполе все технические сооружения обязательно сломаны. Если здесь и встречается что-либо исправное, то лишь в порядке исключения или по досадной случайности. Постепенно начинаешь думать, что эти вещи так и производятся, уже сломанными». Для неаполитанца состояние поломки окружающих его предметов является чем-то абсолютно нормальным и даже желанным. «Неаполитанец обижается, если у него ничего не ломается» (Зон-Ретель 2016: 85–95). Но как преодоление инфраструктурной дисфункциональности становится нормой в таких сообществах?
В своей книге «Русские разговоры» Нэнси Рис описывает, как во время перестройки простые люди обсуждали каждодневные трудности. Она отмечает, что главным мотивом этих разговоров являются жалобы, которые она называет «литаниями»: «Литании — это речевые периоды, в которых говорящий излагает свои жалобы, обиды, тревоги, несчастия, болезни, утраты» (Рис 2006). Рис обращает внимание, что «литании» выстраиваются согласно сказочным сюжетам, где герой (как правило, сам рассказчик) встречается с множеством трудностей, преодолевает их и оказывается победителем. Автор отмечает, что даже простой поход в магазин за продуктами превращается в глазах рассказчика в приключение с открытым финалом. Рис полагает, что «литании» являются основой коммуникационной среды постсоветской культуры, а трудности — неким желанным состоянием. Антрополог Анна Круглова подчеркивает, что подобное состояние конфликтности и постоянного противоборства (выраженного в форме литаний) является инструментом ситуативной этики (Круглова 2016) [152] .
152
В своей докторской работе Анна Круглова развивает эту мысль, показывая, что (постсоветский человек понимает под «скукой» низкую бытовую конфликтность.
Я полагаю, что при обращении с похоронной инфраструктурой реализуется тот же принцип, что и в «литаниях», — преодоление трудностей, то есть инфраструктурных поломок и сбоев, такой образ актуализируется в практиках и разговорах как нечто естественное и даже желанное, и при этом именно преодоление становится центральным элементом похоронного ритуала. Проблемы, возникающие при подготовке и проведении похорон, определяются участниками не как неизбежное зло, а как особая, и поэтому желанная форма испытаний.
Инфраструктурная дисфункциональность в чем-то дублирует посмертные муки (мытарства) покойника (души), знакомые нам по православной культуре: если душа близкого человека страдает 40 дней, то и его родные должны разделить с ней трудности, страдая от несовершенства похоронной сферы. Поломка становится одним из кодов траурного ритуала.
При этом тело и его передвижение остается центральным элементом российских похорон, а дорога приобретает особое значение: тело нужно сопровождать в катафалке, обязательно находиться рядом с ним во время всех тягот и проблем, которые выпадают в ходе похоронной процессии. В одном из интервью, которое я брал в ходе своей полевой работы, мой информант достаточно подробно рассказывал, почему он отказывается от катафалка типа седан и предпочитает грузовой автомобиль. Среди вполне рациональных и экономических причин, таких как необходимость перевозки гостей, называется и желание быть с телом до самого конца, буквально охраняя его как реликвию. В сравнении с традиционным русским похоронным ритуалом, где на протяжении трех дней осуществляются как раз символические манипуляции с телом покойного (положение рук в гробу, правильная одежда, пронос гроба и т. д.) (Кремлева 2000), в современных похоронах именно проблемы инфраструктуры выходят на первый план. Анна Соколова, продолжая мысль Филиппа Арьеса о вытеснении и медикализации смерти, называет современные русские похороны «похоронами без покойника», указывая на то, что тело не играет прежней роли в погребальной практике и вытеснено в медицинские учреждения (Соколова 2012). Я же полагаю, что тело по-прежнему играет центральную роль, но уже в контексте неработающей инфраструктуры — это процесс транспортировки тела через все барьеры, чтобы оно могло упокоиться в могиле.
В предыдущих главах я пытался показать, что появление и развитие похоронной инфраструктуры во многом обязано особому отношению к смерти, которое сформировалось в протестантской Европе. Материализм и позитивизм, набравшие силу в эпоху модерна, стали источником фетишизации мертвого тела, рождается обслуживающая похоронная институция: морги, кладбища, бальзамация и т. д. В начале этой главы я не стал уделять внимание отношению к смерти в русской культуре и ее связи с материальностью, телесностью и инфраструктурой, оставив это на самый конец. У дисфункционального состояния российской погребальной сферы и восприятия самих похорон как квеста и инфраструктурных мытарств есть своя генеалогия.