Рождение и смерть похоронной индустрии: от средневековых погостов до цифрового бессмертия
Шрифт:
При массовом строительстве новых советских городов партийное руководство не уделяло никакого внимания вопросам погребения. Например, при возведении Магнитогорска в генеральном плане города не было проекта строительства кладбища и даже колумбария (Kotkin 1997). Первые жители города, возникшего в 1929 году, пользовались местными сельскими погостами для похорон строителей города и умерших горожан. Похоронное бюро, единственное на весь город, возникает только в 1931 году. Газета «Магнитогорский рабочий» сообщила об этом 23 февраля, поместив следующее объявление: «В Магнитогорске организовано похоронное бюро, которое принимает заказы, имеет в продаже гробы, роет могилы. Адрес бюро: 1-й участок, кладовая на постройках горсовета». Спустя восемь месяцев — новое объявление, в котором сообщается, что похоронное бюро приобрело катафалки. При необходимости вызов поступает на телефон Магнитного сельсовета, где установлено дежурство обслуживающих катафалки кучеров. Стоимость одного часа — 2 рубля 30 копеек, время считается с момента выезда из поселка. Понятно, что советские катафалки 30-х годов — это не автомобили, а конные повозки. «В 1931 году похоронное бюро вошло в состав треста благоустройства городского коммунального
Многие кладбища целенаправленно уничтожались советской властью. В ходе антирелигиозной кампании большинство церковных некрополей были разграблены и закрыты. Еще в 1925 году в музей общества «Старый Петербург» начали поступать со Смоленского кладбища Петербурга бронзовые и мраморные скульптурные детали и иконостасы закрытых церквей. Уничтожению подверглись и московские некрополи, являющиеся памятниками архитектуры. Старинные надгробные памятники отправляли на продажу как строительный материал (по 20-30 рублей за штуку). Из них «делали поребрики для тротуаров, но чаще использовали повторно на действующих кладбищах для памятников "среднего класса" советского общества» (Шундалов, Кошельков, Петухова). На месте Дорогомиловского кладбища был выстроен квартал для советской номенклатуры, сейчас на этом месте располагается небоскреб «Башня 2000». Сотни московских погостов ушли под новые советские мостовые (Козлов 1991; Шокарев 2000; Кобак, Пирютко 2011).
Бывшие кладбища превращали в парки и скверы. В Нижнем Новгороде на месте Петропавловского кладбища разбили парк имени Кулибина, сохранив при этом надгробие механика-изобретателя, а на территории Печерского кладбища основали сквер. Подобные «могильные» парки возникали по всему Советскому Союзу: в Казани, Перми, Новосибирске. Заслуженная артистка РСФСР Зоя Булгакова вспоминает: «… А еще я помню, как в середине 20-х годов в газете появилось объявление: "Граждане! На месте кладбищенской территории будет создаваться парк. Желающие могут перезахоронить своих родственников". И назывались адреса новых кладбищ — у Березовой рощи и у аэропорта. И что тут началось! Боже мой! Весь Новосибирск, кажется, съехался сюда. Могилы раскапывали, из них доставали скелеты, укладывали в новые гробы, тащили батюшку. Он махал кадилом, пел "Со святыми упокой", и гроб забивали и увозили на новое место. Батюшки сбивались с ног, отпевая потревоженные останки… Это продолжалось довольно долго. Потом приехал бульдозер, все сравнял, сделали всякие клумбы, посадили цветы, и получился парк, потому что кладбищенские березы как были, так и остались. Вот так и появился в Новосибирске парк имени Сталина, или Центральный парк» (История 2005).
Уже к началу Великой Отечественной войны похоронное дело на территории огромной страны было уничтожено. Кладбища пришли в запустение, похоронные бюро переданы коммунальным службам, а производство гробов и похоронных аксессуаров не было налажено. Советская власть отказалась принять смерть как трагедию, и неизбежно погружала родственников умершего в пучину инструкций, нормативов и т. п.
Огненное погребение
Отношение к кремации является идеальной иллюстрацией того, с каким рвением советская власть взялась за модернизацию ритуальной и культурной жизни своих граждан и как быстро потерпела поражение.
История применения огня в российской погребальной практике началась еще на закате империи, когда в Санкт-Петербурге появились первые кремационные общества. До строительства крематория дело не дошло, но общественное мнение к этому уже было подготовлено. Сразу после Октябрьской революции в самых первых декретах был поднят вопрос о кремации, или об «огненном погребении», как она называлась советскими идеологами. Огненное погребение представлялось абсолютно новым, коммунистически правильным вариантом утилизации тела. Как и в Европе, кремация связывалась с идеями модернизации, прогресса и светлого будущего человека: «Бок о бок с автомобилем, трактором и электрификацией — освободить место для кремации» (Davies, Mates 2013: 369).
Первый кремационный центр в Советской России пытались организовать в 1919 году в Петрограде, но проект так и не был реализован. 24 января 1919 года Совнаркомом Северной области была создана постоянная комиссия по постройке государственного крематория и морга под руководством члена коллегии Комиссариата внутренних дел Б. Г. Каплуна. Было объявлено о конкурсе проектов с премиями от 10 до 15 тысяч рублей, и на территории Александро-Невской лавры, рядом с резиденцией митрополита, был выделен участок под строительство грандиозного крематория. Победителями стали два проекта — «К небу» архитектора И. Фомина и «Жертва» инженера А. Джорогова. Третье место занял проект под названием «Феникс» Ноя Троцкого и Льва Тверского. В итоге был утвержден проект Джорогова, который, правда, не удалось реализовать из-за нехватки средств.
Идейный вдохновитель кремации Каплун не сдавался, и уже в 1920 году он нашел новое место для крематория. Для «огненного храма» подобрали место бывших бань на Васильевском острове, архитектором снова стал Джорогов. 14 декабря 1920 года состоялась первая в РСФСР кремация: было сожжено тело девятнадцатилетнего красноармейца Малышева. Процесс кремирования задокументировали поминутно: «Тело задвинуто в печь в 0 час. 30 мин., причем температура печи в этот момент равнялась в среднем 800 °C при действии левого регенератора. Гроб вспыхнул в момент задвигания его в камеру сожжения и развалился через 4 минуты после введения его туда. В 0 час. 52 мин. ткани конечностей обгорели и обнажился костяк головы и конечностей. В 0 час. 59 минут гроб совершенно сгорел, ткани еще горят; в 1 час. 04 мин. швы черепа разошлись, костяки конечностей отпали,
Кремация быстро стала развлечением петроградской богемы. 3 января 1921 года в своем дневнике Корней Чуковский так описывал посещение крематория: «В самом деле: что за церемонии! У меня все время было чувство, что церемоний вообще никаких не осталось, все начистоту, откровенно. Кому какое дело, как зовут ту ненужную падаль, которую сейчас сунут в печь. Сгорела бы поскорее — вот и все. Но падаль, как назло, не горела. Печь была советская, инженеры были советские, покойники были советские — все в разладе, кое-как, еле-еле. Печь была холодная, комиссар торопился уехать. "Скоро ли? Поскорее, пожалуйста". "Еще 20 минут!" — повторял каждый час комиссар. Печь остыла совсем. Но для развлечения гроб приволокли раньше времени. В гробу лежал коричневый, как индус, хорошенький юноша-красноармеец, с обнаженными зубами, как будто смеющийся, с распоротым животом, по фамилии Грачев. (Перед этим мы смотрели на какую-то умершую старушку, прикрытую кисеей, — синюю, как синие чернила.) Наконец молодой строитель печи крикнул — накладывай! — похоронщики в белых балахонах схватились за огромные железные щипцы, висящие с потолка на цепи, и, неуклюже ворочая ими и чуть не съездив по физиономиям всех присутствующих, возложили на них вихлящийся гроб и сунули в печь, разобрав предварительно кирпичи у заслонки. Смеющийся Грачев очутился в огне. Сквозь отверстие было видно, как горит его гроб — медленно (печь совсем холодная), как весело и гостеприимно встретило его пламя. Пустили газу — и дело пошло еще веселее. Комиссар был вполне доволен: особенно понравилось всем, что из гроба вдруг высунулась рука мертвеца и поднялась вверх — "рука! рука! смотрите, рука!" — потом сжигаемый весь почернел, из индуса сделался негром, и из его глаз поднялись хорошенькие голубые огоньки. "Горит мозг!" — сказал архитектор. Рабочие толпились вокруг. Мы по очереди заглядывали в щелочку и с аппетитом говорили друг другу: "раскололся череп", "загорелись легкие", — вежливо уступая дамам первое место. Гуляя по окрестным комнатам, я со Спесивцевой незадолго до того нашел в углу… свалку человеческих костей. Такими костями набито несколько запасных гробов, но гробов недостаточно, и кости валяются вокруг… кругом говорили о том, что урн еще нету, а есть ящики, сделанные из листового железа ("из старых вывесок"), — и что жаль закапывать эти урны. "Все равно весь прах не помещается". "Летом мы устроим удобрение!" — потирал инженер руки. Инженер рассказывал, что его дети играют в крематорий. Стул — это печь, девочка — покойник. А мальчик подлетит к печи и бубубу! Это — Каплун, который мчится на автомобиле» (Там же: 45).
Проработал опытный крематорий чуть больше двух месяцев. Из-за постоянных поломок отечественной печи «Металлург» и значительного расхода топлива его пришлось закрыть — на одно сожжение уходило до 300 килограммов дров. Бережливые советские бюрократы одно время использовали даже мусор вместо дров. По воспоминаниям современников, по всей округе расползалось жуткое зловоние от сжигаемых тел и мусора. За время работы в крематории было произведено 379 сжиганий, причем большинство кремированных скончались именно от инфекционных болезней. И лишь 16 человек были сожжены согласно их завещаниям. К идее возведения новых крематориев возвращались в 1930-е и 1940-е года, однако каждый раз для строительства не находилось средств.
Кремация пропагандировалась не только в Петрограде. В апреле 1919 года управляющий делами Совнаркома Владимир Бонч-Бруевич направил в отдел организации производства Высшего совета народного хозяйства (ВСНХ) письмо с просьбой «разработать проекты моргов, крематориев, мусоросжигателей и другие меры борьбы с возможными летом эпидемиями». Кремация становится делом государственной важности — многие советские города принялись разрабатывать проекты крематориев, которые, по замыслу творцов, должны были решить проблему с кладбищами, похоронами и эпидемиями [146] .
146
Ильф и Петров в «Золотом теленке» описывают отношение к кремации в советском обществе 1920-х годов: «Пробежав по инерции несколько шагов, вошедший остановился перед стариком швейцаром в фуражке с золотым зигзагом на околыше и молодецким голосом спросил: — Ну что, старик, в крематорий пора?
— Пора, батюшка, — ответил швейцар, радостно улыбаясь, — в наш советский колумбарий. Он даже взмахнул руками. На его добром лице отразилась полная готовность хоть сейчас предаться огненному погребению.
В Черноморске собирались строить крематорий с соответствующим помещением для гробовых урн, то есть колумбарием, и это новшество со стороны кладбищенского подотдела почему-то очень веселило граждан. Может быть, смешили их новые слова — крематорий и колумбарий, а может быть, особенно забавляла их самая мысль о том, что человека можно сжечь, как полено, — но только они приставали ко всем старикам и старухам в трамваях и на улицах с криками: «Ты куда, старушка, прешься? В крематорий торопишься?» или: «Пропустите старичка вперед, ему в крематорий пора». И удивительное дело, идея огненного погребения старикам очень понравилась, так что веселые шутки вызывали у них полное одобрение. И вообще разговоры о смерти, считавшиеся до сих пор неудобными и невежливыми, стали котироваться в Черноморске наравне с анекдотами из еврейской и кавказской жизни и вызывали всеобщий интерес» (Ильф и Петров 1931).