Розовое гетто
Шрифт:
— Но я уже прожила четверть века, и чем могу похвалиться?
Что же мне снилось?
Я тряхнула головой, Вспомнила. Сильвия! Пусть это было давным-давно — я пообещала Бернадине, что навещу ее в этот уик-энд.
— Скоро ты напишешь мемуары о своих младых годах, — предположила Андреа.
Велико достижение! От одного только напоминания о Флейшмане на меня накатывала грусть. И злость. И недоумение. Я чувствовала, что от меня избавились. Но сейчас на первом месте была
— Что ты ищешь? — спросила Андреа.
— Замаринованную горячую окру.
Мне потребовалось время, но я ее нашла.
— Можешь рассказать мне, как добраться до Элмхерст-стрит?
Ее глаза превратились в щелочки.
— Шутишь? Я четыре года только и думала о том, чтобы выбраться оттуда.
— Мне просто нужно знать, на каком поезде ехать и где сделать пересадку.
Она с сомнением посмотрела на меня, но объяснила.
— Я вернусь до вечера, — пообещала я. — До меня уборку не начинай.
— Не волнуйся.
Отчасти я надеялась на прощение. Отчасти рассчитывала на мудрый совет. После такой вечеринки меня почему-то потянуло к старости. Молодым на Манхэттене нелегко. Мы похожи на малышей, брошенных без присмотра, вот и портим жизнь и себе, и другим. В тот день я просто жаждала общения с Сильвией.
Интернат для стариков в Куинсе оказался целым комплексом, но поиски Сильвии много времени не заняли. Открывая дверь, я опасалась, что старушка плюнет в меня или осыплет французскими ругательствами за то, что я бросила ее. Вместо этого она улыбнулась:
— Ребекка! Заходи, заходи. Тебе следовало сначала позвонить.
— Извините…
— Раз пришла, это уже не важно. Как поживаешь?
Я нахмурилась. Что-то в ней изменилось. Помимо того, что она стала еще более хрупкой. Я уже забыла, какая Сильвия миниатюрная. Теперь же казалось, что одного чиха хватит, чтобы сшибить ее с ног. Кожа стала такой прозрачной, что в некоторых местах вены, казалось, вылезали. Как обычно, она была в рубашке на пуговичках, эластичных брюках и кроссовках.
Но что-то изменилось. Правда, поначалу я не могла сообразить, что именно.
Из того, что рассказала мне Бернадина, я решила, что Сильвия живет в своеобразном общежитии для стариков. Как выяснилось, у нее отдельная квартира с гостиной, спальней и ванной — теснота совершенно не ощущалась. Была даже маленькая кухня, куда она сразу отнесла принесенную мною маринованную окру.
Она заметила, как я оглядываюсь, и проскрипела:
— Дыра, не так ли?
— Не так уж здесь и плохо.
— Она говорит «не так уж здесь и плохо»!
Вот тут я поняла, что изменилось. Голос. Теперь она говорила не как
Моя бывшая хозяйка села в кресло, которое стояло в ее прежней квартире. Я спросила, что сталось с ее вещами. Квартира площадью в четыре раза больше была заставлена мебелью.
— Когда я вышла из больницы, — объяснила она, — Лэнгли уже избавился от той квартиры. Большинство вещей продал и перевез меня сюда. С тех пор не давал о себе знать.
— Кошмар! — воскликнула я. — Как он мог это сделать?
— Очевидно, думал, что я умру, — ответила она. — Решил, что теперь все принадлежит ему.
— Увольняя меня, он говорил о бенефициариях.
Сильвия громко рассмеялась.
— Он и есть бенефициарий. Мой племянник.
— Племянник? — Я ничего не понимала. Р. Дж. Лэнгли не был французом. — Со стороны мужа?
— Нет-нет, сын моей сестры. Она умерла, и он единственный мой родственник. — Сильвия пожала плечами. — Лэнгли — юрист, и, вернувшись в Америку, я решила доверить ему управление моими финансами.
— Вернувшись?
Сильвия кивнула.
— Вернувшись в Нью-Йорк, — уточнила она. — Где я родилась.
— Но…
Она рассмеялась:
— Я знаю, знаю. Придется признаться. Мне следовало сказать тебе раньше, но я полагала, что это не твое дело. Я не француженка. Во Франции оказалась в семнадцать лет, после того как убежала из дому.
Я остолбенела. Сильвия не француженка? Быть такого не могло. С тем же успехом мне могли сказать, что Шон Коннери не шотландец, папа не католик, а медведи справляют нужду на мраморных унитазах.
И однако теперь я понимала, почему она так встречала ученых, которые иногда заглядывали к ней. Могла рассказать им пару-тройку забавных эпизодов из прошлого, но ни слова не говорила о себе.
А теперь вот поделилась со мной так небрежно, словно люди всегда и везде десятилетиями способны прикидываться, что они другой национальности. И такая вот двойная жизнь — обычное дело.
Я наклонилась вперед.
— А Пикассо знал?
— Знал что?
— Что вы… — «Не та, за кого себя выдаете», — мелькнуло в голове. — Американка?
Сильвия задумалась.
— Нет, думаю, что нет. А может, и знал, но ему было без разницы. Он ведь был художник, понимал важность воображения.
— Это вы и сделали? Вжились в созданный вами образ?
— А что еще мне оставалось? — спросила она. — Здешняя жизнь мне не нравилась. Не хотелось до конца своих дней оставаться Сильвией Аршовски, стенографисткой… или бог знает кем. Я жаждала приключений, романтики. Хотела стать кем-то. Разве мы все этого не хотим?