Розовый слон

Миервалдис Берзинь Янович

— Ну, вот видите, Леон сказал вам, что это сущий пустяк, раз чихнуть, и все.

— Вовсе нет! — прошипел Кирмушка, пытаясь увернуться от иглы, которую я снова приблизил к смазанному йодом месту. — Леон сказал, что в бока втыкают такую штуку, дюймовую трубку. В прошлом месяце, мол, вся больница содрогалась, как один орал. Санитарка, говорит, вынесла две кровавых простыни, которые можно было отжимать. Да еще ребра ломают долотом…

Ах эта святая ложь! Долгий Леон за эти россказни с дикого Запада получит свое: прикажу запереть его штаны на целый месяц в шкаф, пусть тогда полежит и подумает, хорошо ли пугать других. Но что делать с Кир мушкой, который теперь пялится во все стороны и ждет — когда же принесут эти орудия пытки. Печально, конечно, что молодые и неуравновешенные люди порою больше

верят старому пустомеле, чем ученому доктору.

Я еще сдерживался, потому что знал, что торакокаустика Кирмушке необходима. По очереди я перебрал все инструменты, которые применяют при этой операции, чтобы больной убедился, что тут ни одна штуковина не толще карандаша, и все время повторял:

— Больно не будет, совсем не будет больно. — В промежутках я не забывал и попугать: — Если спайки не прижечь, то я не ручаюсь…

Все же анестезийную иглу мне так и не удалось ввести между ребер Кирмушки. Наконец я потерял терпение и сквозь свою марлевую маску рявкнул:

— Довольно шутить! Или вы будете лежать спокойно и начнем операцию, или — марш отсюда! Трус… Боится укола иглы. Надо посмотреть, нет ли лужи под столом.

Разумеется, если бы больной сообщил куда следует, мне бы влетело за грубость; но это помогло, Кирмушка нервно подергал черными бровями и, совсем упав духом, сказал:

— Колите, — и больше он не барахтался.

Через длинную иглу я ввел в грудную клетку и вокруг реберных нервов чайный стакан новокаиновой жидкости, делал я это медленно и методически, совершенно восстановив необходимое спокойствие, и был уверен, что Кирмушка вовсе не почувствует боли. Я накинул на умолкшего Кирмушку операционную простыню и затем спокойной рукой взял скальпель, в двух местах надсек кожу — совсем немного, длиной примерно в сантиметр. Про себя я подумал, что, наверное, из-за небольшого разреза настоящие хирурги торакокаустику не относят к серьезным операциям. Ясно, что всякий разумный человек будет ставить операцию ну хотя бы слепой кишки, при которой разрез по меньшей мере раз в пять длиннее, чем при теракокаустике, раз в пять выше. Скрипнула грудная плевра, и я вонзил под мышкой между ребрами больного два шила толщиной с карандаш. Больной даже и не охнул — анестезия была безупречной. Затем в одну дыру я сунул эдакую длинную трубку, в конце которой была электрическая лампочка и система зеркал, так что я смог, передвигая инструмент вверх и вниз, обследовать всю грудную полость, в которую заранее между грудной клеткой и легкими накачали слой воздуха толщиной с ладонь. В операционном зале погасили свет, так лучше видна внутренняя сторона грудной полости. Это такая странная операция, которую производят в темноте и где все, что надо делать, видит только сам оперирующий. Я осматривал сероваторозовую поверхность легких:

— Видать, Кирмушка некурящий, у курильщиков цвет легкого от дыма серый, а местами даже черный.

— Некурящий и непьющий, — сонным голосом подтвердил Кирмушка.

Непьющий ли он, этого я не мог определить по поверхности легкого.

Я взглянул вниз, где картина напоминала туннель. Туннель опирался на блеклые, покрытые плеврой ребра, ребра в буквальном смысле слова. Я отыскал первую спайку, которая, как белая бечевка, тянулась от легкого к грудной клетке и при дыхании дергала легкое. Через другую дырку я всунул длинную железную штукенцию, в конце которой имелась платиновая петелька. В эту петельку я поймал спайку и ногой нажал на выключатель. Петелька красно запылала, поднялся дымок, и спайка стала медленно таять. В этом деле поспешность не годится. Потихоньку я теребил пылающей петелькой спайку, и в какой-то момент мне пришла на ум статья в стенной газете. Там один тип писал, что, несмотря на хороший голос, я не участвую в хоре санатория. Жизнь — пестрая штука, подумал я; как бы этому писаке тоже не пришлось лежать на операционном столе. Я-то буду работать так, что боли он не почувствует, но все же ему будет не по себе. Если бы я, к примеру, был писателем, то непременно выучился бы и на врача, чтобы пугать критиков, дескать, встретимся как-нибудь в кабинете, ты будешь голым, а у меня будет в руке тупая игла.

Спайка разорвалась, и я снял ногу с выключателя; платиновая петелька стала остывать. Я повернул

Кирмушку и — черт побери! — увидел еще одну спайку у самой верхушки. Если я ее не прижгу, то дыра в легком не закроется. Обязательно надо и ее прижечь. Однако… под ало-белой спайкой пульсировал синеватый бугорок. Я хорошо знал его: там под тонкой грудной плеврой скрывалась большая артерия. В глазах оперирующего врача это — табу, более святое, чем любая икона, на нее можно только посмотреть, но ни в коем случае нельзя прикасаться чем-то острым или горячим, потому что тогда… лучше и не говорить об этом. Но спайку необходимо прижечь! Можно, конечно, сказать, что все возможное сделано, и пусть себе Кирмушка уходит спать, но надо бы все же попытаться.

Холодной петлей каутера я дотронулся до спайки. Ее удалось отвести в сторону от синеватой артерии, с кровеносным сосудом она, к счастью, не срослась. Если я теперь рассеку спайку, вытянутая верхушка легкого сомкнется и очага чахотки в нем больше не будет. Уже вначале я сказал, что за быструю езду на машине меня еще ни разу не штрафовали, рисковать не в моем характере. Ну, а если теперь, скажем, у Кирмушки опять ум за разум зайдет и он подтолкнет мою руку, то пылающая петля вонзится в большую артерию… не будем всуе поминать черта. Эх, кабы было так, то не было бы иначе и так далее. Я тяжело вздохнул сквозь свою марлевую маску, оттянул эластичную плевру как можно дальше от большого кровеносного сосуда и затем тихим, кротким голосом стал поучать Кирмушку:

— Теперь не кашляйте, не шевелитесь, не смейтесь и лежите спокойно, иначе вы угодите в морг, а я в тюрьму, — или что-то в этом роде.

— Куда?.. — осторожно осведомился Кирмушка под операционной простыней, затем утих и даже не шелохнулся.

Оттого, что я попал бы в тюрьму, ему, надо полагать, ни жарко, ни холодно не стало. И тут моя правая ступня нажала на выключатель. Петля запылала, и на странной сцене в грудной клетке, которую видел один я и только одним глазом, начался последний акт представления. Я тоже боялся дышать, готовый при первом движении сорвать ногу с выключателя и отдернуть петлю с опасного места.

Черт бы побрал эту кропотливую работу часовых дел мастера, при которой нельзя промахнуться и на два миллиметра. Лучше уж идти канавы рыть. Спина от пота мокрая как в одном, так и в другом случае, и сейчас у меня тоже соленая, как слеза, капля скатилась со лба вдоль носа. Напуганный Кирмушка дышал так тихо, что я внутри едва замечал движение освещенного крохотной лампочкой легкого.

Спайка разорвалась, верхушка легкого сомкнулась. Я перевел дыхание, выпрямил согнутую спину, в окружающей темноте дал отдохнуть уставшим глазам и потом снова нагнулся к оптике, чтобы еще лишний раз убедиться, что внутри все в порядке. Причудливый, покрытый жилистой, алой плеврой туннель из ребер, в котором удары сердца сотрясали легкое, был таким же, как давеча. Но вдруг: на легкое что-то капнуло с грудной клетки.

Темная капля крови…

Откуда? Я повернул свою лампочку в сторону грудной клетки. Нашел нервно пульсирующую артерию" возле которой только что сжигал белесую спайку.

Врач не должен выказывать волнения" так же как и, к примеру, актер, узнавший на сцене во время представления, что его милейший друг только что увел его дражайшую подругу. Сердце у меня странно сжалось, грудь сразу как бы опустела. В голове осталась еще одна-единственная мысль: чем можно помочь… ибо кровь сочилась оттуда, где рядом с большой артерией чернел обгорелый обрубок спайки. Неужто я задел этой горячей кочергой и самое артерию? Тогда конец…

И зачем я не был суеверным, когда Кир мушка так упирался, прежде чем позволил себя резать? Напрасно я винил Долгого Леона и его устрашающие россказни — Кирмушка сам все предчувствовал… Я подло воспользовался доверием больного к врачу.

Дверь открылась, и луч света на мгновение осветил простыню, под которой лежал и, возможно, смертельно истекал кровью Кирмушка. Вошел мой коллега Янис, который тоже знал эту операцию. Несмотря на опасность, у меня еще сохранилось привитое на факультете и на работе убеждение: ничего не скрывать, все равно ничего не скроешь. А может быть, может быть… Янис будет знать то, чего не знает никто: как помочь в этот момент. С прилипающим к нёбу языком я проскрипел: