Русь. Строительство империи 6
Шрифт:
Я подождал еще некоторое время, давая успокоительному снадобью Искры подействовать глубже, а Добрыне — хоть немного прийти в себя после чудовищного приступа. Его дыхание стало ровнее, хотя все еще оставалось прерывистым. Судорожные подергивания прекратились. Он лежал неподвижно, веки единственного глаза чуть дрожали, словно он находился на границе сна и яви.
— Искра, — позвал я лекарку. Она подошла, вопросительно глядя на меня. — Ты можешь пока заняться другими ранеными? И проследи, чтобы сюда никто не входил без моего разрешения. Никто.
Она метнула быстрый взгляд на Добрыню, потом на
— Хорошо, княже. Позови, если что-то понадобится.
Она собрала свои склянки и тряпки и вышла, плотно прикрыв за собой полог шатра. Воины, державшие Добрыню, переглянулись, ожидая приказа.
— Вы тоже можете идти, — сказал я им. — Отдохните. Вы свое дело сделали. Только будьте неподалеку.
Дружинники облегченно выдохнули, коротко поклонились и покинули шатер. Я остался один на один с изувеченным тысяцким и двумя бессознательными фигурами в углу.
Я придвинул к лавке Добрыни грубо сколоченную табуретку, сел так, чтобы он мог меня видеть, если откроет глаз. Наклонился к нему.
— Добрыня, — позвал я тихо. — Добрыня, ты меня слышишь?
Его веко дрогнуло сильнее и медленно поднялось. Мутный, налитый кровью глаз сфокусировался на моем лице. Узнавания в нем по-прежнему не было, но появилась тень осмысленности. Он слышал, понимал, что к нему обращаются.
— Я знаю, ты не можешь говорить, — продолжал я так же тихо. — Но ты можешь отвечать. Я буду задавать вопросы. Если ответ «да» — моргни один раз. Медленно, чтобы я понял. Если ответ «нет» — моргни два раза. Тоже медленно. Ты понял меня, Добрыня? Если понял — моргни один раз.
Я напряженно вглядывался в его лицо. Прошла секунда, другая. И вдруг его веко медленно опустилось и снова поднялось. Один раз. Он понял.
Этот простой знак согласия от человека, прошедшего через ад, меня успокоил. Он был готов говорить со мной, даже в таком состоянии. В прошлый раз нам удалось немного «поговорить».
— Хорошо, — кивнул я. — Спасибо, Добрыня. Давай начнем с самого начала. Киев. Ты был там, когда город пал?
Один медленный взмах ресниц. Да.
— Ты видел, как это произошло?
Да.
— Это было внезапное нападение древлян?
Два быстрых, почти судорожных моргания. Нет.
Я нахмурился. Значит, не просто набег.
— Это было не внезапно?
Да.
— Было предательство? Те, кто внутри, помогли врагу?
Да. Одиночное, тяжелое моргание, полное боли.
— Предатели были среди простых горожан? Купцов?
Нет.
— Среди дружины? Воинов?
Да.
Я инстинктивно сжал кулаки. Я подозревал это в глубине души, но получить подтверждение было тяжело.
— Среди командиров? Тех, кто отвечал за оборону?
Пауза. Добрыня смотрел на меня своим единственным глазом, и в его взгляде плескался такой ужас, такая мука, что мне стало не по себе. Потом он медленно, с видимым усилием, моргнул один раз. Да.
Значит, верхушка. Те, кому я доверил столицу. Ярополк… Илья…
— Илья Муромец, — произнес я имя киевского воеводы почти шепотом. — Он был среди предателей?
Добрыня замер. Его глаз широко раскрылся, зрачок сузился. Он смотрел мимо меня, куда-то в пустоту, словно снова переживая те страшные моменты. Потом
Я ждал еще одного моргания, чтобы получилось — нет. Но не дождался.
Да.
У меня перехватило дыхание. Илья. Легендарный богатырь. Предал. Это казалось немыслимым. Но Добрыня не мог лгать сейчас, не в таком состоянии.
— А Ярополк? — спросил я, голос мой дрогнул. — Княжич Ярополк Святославич? Он тоже… предал?
Я почти боялся услышать ответ. Ярополк, сын Святослава, которого я оставил наместником, своим представителем в матери городов русских. Неужели и он?
Добрыня снова замер. Казалось, этот вопрос дался ему еще тяжелее, чем предыдущий. Он шумно втянул воздух сквозь стиснутые зубы. Его изуродованное лицо исказилось гримасой. Потом он моргнул. Один раз. Медленно, неотвратимо. Да.
В шатре снова воцарилась тишина. Я сидел оглушенный. Предали оба. Илья Муромец и Ярополк Святославич, которые должны были защищать Киев, открыли ворота врагу. Теперь становилась понятна ярость Добрыни, его безумный припадок при виде их. Он знал и видел их предательство своими глазами. Может, именно за это знание его так изувечили.
Я поднял голову, посмотрел в угол шатра, где лежали эти двое. Один — легенда, другой — наследник великого князя. Оба — предатели. Что с ними делать? Как судить? И что это значит для меня, для всей Руси? Если даже такие люди способны на измену, кому тогда можно верить?
Тишина в шатре стала почти невыносимой. Она давила на уши, смешиваясь с гулом крови в висках.
Я сидел на табуретке, не в силах пошевелиться, глядя на изувеченное лицо Добрыни. Он лежал с закрытым глазом, но даже сквозь гримасу боли на его лице проступало какое-то мрачное удовлетворение. Он сказал правду. Он выполнил свой долг, даже будучи на пороге смерти, донес до меня имя предателей.
Холодный гнев поднимался из глубины души. Гнев на Илью, на Ярополка, на тех, кто дергал за ниточки этого предательства — будь то древлянские князья, византийские стратеги или сама Вежа с ее вечными играми. Меня предали те, кому я доверил самое сердце моих земель. Киев пал не из-за силы врага, а из-за гнили внутри. Сколько моих людей погибло из-за них? Сколько верных дружинников полегло в той резне, пытаясь защитить город, ворота которого уже были распахнуты изнутри? Добрыня чуть не погиб, пытаясь пробиться ко мне с этой вестью.
Я перевел взгляд на угол шатра. На две неподвижные фигуры на носилках. Илья Муромец. Массивный, даже сейчас, в беспамятстве и ранах, он выглядел внушительно. Какая сила! И какая подлость. Рядом — Ярополк. Молодой, исхудавший, с запекшейся кровью на волосах. Сын своего великого отца.
Иуда.
Что теперь? Просто прикончить их здесь, в этом шатре? Тихо, без суда и следствия? Соблазн был велик. Отомстить за Добрыню, за павших воинов, за поруганный Киев. Но это был бы слишком простой выход. Предательство такого уровня требовало не просто мести, а громкого, публичного суда, чтобы все видели, что бывает с теми, кто изменяет клятве. Но как судить сына Святослава и легендарного героя? Кто поверит мне? Кто встанет на мою сторону против таких имен? Добрыня — единственный свидетель, и тот при смерти, не способный произнести ни слова.