Русь. Том II
Шрифт:
Ей просто удобнее этот субъект, потому что любви таким не нужно, а при нём она может делать всё, что угодно.
— Всё равно, — сказал он вслух, — всё летит в пропасть. Если гибнет Россия, то остальное не имеет значения… Нет. Россия погибнуть не может! — сейчас же сказал Унковский сам себе. — Но кто же её спасет? Кто?…
XLI
Едва Унковский вошёл к себе в квартиру, как ему доложили, что его срочно требует к себе господин министр.
Он сейчас же поехал.
Через полутёмную гостиную Унковский
Генерал остановился.
В кабинете никого не было. Вдруг он разглядел высокую фигуру министра, который стоял у окна спиной к нему и не шевелился.
По-видимому, он стоял со сжатыми на груди руками, как стоят на молитве. Шея его время от времени конвульсивно подёргивалась.
Унковский ждал.
Вдруг министр повернулся. Сцепленные в пальцах руки были действительно крепко сжаты на груди. Он был в чёрном сюртуке, с одной звездой на левом боку. Волосы были несколько взъерошены, как бывает, когда человек, тщетно ища выхода, хватается за голову.
— Кто это?! — крикнул он, в ужасе отшатнувшись и защищаясь рукой, как от привидения. Он даже сделал движение спрятаться за оконную штору.
— Это я, — сказал Унковский, — вы изволили меня вызвать…
Протопопов, как бы не веря, продолжал смотреть на него расширенными от ужаса глазами. Потом провёл по лбу рукой, видимо, с трудом возвращаясь к действительности.
— Ах, это вы… я забыл… я не узнал. — сказал он вдруг слабым голосом.
Он прошёл по комнате, потирая лоб рукой. Остановившись в дальнем углу, он спросил глухим голосом:
— Что в городе?…
— Неспокойно. Во многих местах начались беспорядки призванных. Они ходили по городу с пением «Марсельезы» и кричали: «Долой войну, долой полицию, без мародёров». Кроме того, завтра, в день открытия Думы, промышленники хотят возгласить выступления рабочих для поддержки Думы и для создания временного правительства. Должен предупредить, что против вашего превосходительства большое возбуждение.
Говоря это, Унковский взглянул на своего патрона.
Тот по-прежнему стоял в дальнем углу комнаты.
Вдруг он сорвался с места, начал развинченной походкой быстро ходить, почти маршировать по кабинету и высоким голосом, исступленно и отрывисто выкрикивать, точно отдавая команду:
— Не пускать!.. Запереть ворота всех домов!.. Поставить стражу! Удалять всех посторонних!..
Он неожиданно замолчал и повернулся к Унковскому. Глаза его сияли каким-то сумасшедшим блеском. Протопопов с минуту стоял и смотрел на своего помощника, потом быстро подошёл к нему, не произнося ни слова, крепко сжал его руку, оттягивая её книзу, и заглянул ему в глаза, как бы собираясь поразить его каким-то чрезвычайным известием. Но сейчас же бросил его руку и отошёл от него. Остановился посредине комнаты и опять потёр себе лоб.
Унковский стоял и молча смотрел.
Протопопов подошёл к окну и опять остановился в той же позе, похожей на молитвенную.
Он стоял так с минуту. Когда он повернулся, лицо его сияло, глаза блуждали. Он стал медленно поднимать правую руку, как поднимают её для клятвы или для принятия
Унковский с неприятным чувством ждал, что последует дальше.
«Сумасшедший!» — мелькнуло у него в голове.
Рука Протопопова поднялась совсем вверх. Вытянув её и как будто обращаясь ко всему миру, он сказал:
— Я слышал голос… он сказал мне, что я спасу Россию, и я спасу её!
Несколько мгновений он стоял молча, всё ещё не опуская руки. Лицо его сияло безумным вдохновением. Потом он, опустив руку, начал быстро ходить взад и вперёд из одного угла кабинета в другой, что-то бормоча и жестикулируя руками, иногда делая резкие жесты, как бы командуя какими-то несметными силами.
И вдруг неожиданно сел на стоявший у стены стул и, опустив голову, обхватил её руками.
Унковский всё с тем же жутким чувством смотрел на этого человека, в руках которого было управление Россией.
Министр поднял голову и посмотрел на своего помощника с растерянной, жалкой улыбкой.
— Я, кажется, очень болен, — сказал он, точно извиняясь. Потом продолжил тоном жалующегося больного: — За что меня так ненавидят? О н и зазвали меня к себе на совещание и говорили, что я изменил общественности, они чуть мне в лицо не плевали… Родзянко и Милюков… Но ведь они сами меня послали… А я только для государя… Это они от зависти… им тоже хочется власти, за ней они пойдут завтра к Думе, но власть в моих руках! — Он вдруг опять в каком-то припадке вскочил и показал на свои руки. — Вот, вот, в этих самых руках! И я, если захочу, я задушу, их задушу! — кричал он, всё более и более повышая голос и в диком исступлении бегая по кабинету. — Я наставлю пулемётов на всех перекрёстках и на всех чердаках… Что? — вдруг спросил он, испуганно остановившись, но обращаясь не к Унковскому, а к противоположной стене.
На его лице неожиданно появилось торжественно-просветлённое выражение.
— Вот! Я опять слышу голос, который говорит мне, что я спасу Россию.
Унковский, охваченный суеверным ужасом, выбежал из кабинета.
XLII
В кружке Шнейдера всю эту ночь до самого рассвета шла горячая работа.
По заданию Петербургского комитета размножали номера «Осведомительского листка». Сара и Маша работали на гектографе, Чернов, запустив левую руку в свои лохматые рыжие волосы, выправлял опечатки, а Шнейдер нетерпеливо складывал листы.
Он был в странном костюме: на нём была кепка, тёплая куртка и сапоги.
— Настоящий рабочий! — сказал, посмотрев на него, Алексей Степанович, который только что вошёл и с удивлением смотрел на товарища.
Шнейдер всё с тем же выражением брал лист за листом из рук Чернова и ничего не ответил Алексею Степановичу. Он, видимо, всецело был поглощён своими мыслями.
— Что делается? — спросил он, не оборачиваясь.
— Рабочие районы кипят. Я сейчас с Выборгской стороны. Меньшевистские ораторы зовут к Государственной думе. Но охотников идти туда, кажется, мало, — сказал Алексей Степанович и прибавил: — Дайте мне-то хоть сколько-нибудь листочков.