Русология

Оболенский Игорь Викторович

– Хлеб?
– в ответ.

– Мама, пряник мне!
– дожимал сын.

И словот'a услужала нам.

В Нике видел я...
– как назвать? слово тащит в ложь...
– скажем, еву. Не с прописных букв еву, не абсолютную, потому что условна против праматери, пусть и евна в той мере, чтоб быть никчёмною, неуместною, невпопад, чуть донною, то есть райскою. А таким тяжело в миру. Приспособленность же Б. Б. и Марки, Шмыгова и Хвалыни, кстати и Верочки, значит рознь природ. Те испорчены - Ника нет. Те словные - Ника райская. Оттого сей мир чужд ей. Ника не люди. Но и не нелюдь, как их трактуют, дескать, в них 'духа' нет... С 'духом' верно. Да, мало 'духа' в них, не как в словных, что раз паскудят, льют кровь друг друга, давят друг друга, лезут в витии и в коноводы, ценят софизмы пошлых ничтожеств - то от 'духовности'. В тот момент, как Адам от познания

зла-добра в неком там поколении стал Христос, слово выперло возгласить распоследний жор жизни с пафосным воплем, что и сам 'хлеб' стал бог (в евхаристии)! Чтоб вкушающий внял, что кишки его в 'духе', связь с жизнью прервана, жизни нет, истекла в слова... Мои ели. Я же терзался. Хлеб не лез в горло, ибо я 'хлебом сим', кой сам 'Дух Божий', полон. Казусы с бр'aтиной и моя хворь сказались. Вспомнилось, что таблетки, кои глотаю от нервотрёпок, слабые. А и толк в них? 'Прах ты, в прах возвратишься'. Стресс дело сделал; он дал мне рак... Я сник.

– Папа, плачешь?

– Тоша, ну ешь давай, - встряла Ника.

...Это и после, как на диване я съел таблетку. Мне было маетно. Не успев отболтаться, я изошёл в слова... 'Глубоко, и безмолвно, и безыменно' - мне бы скорей в сие... В словот'e ты мигрируешь от одной формы к новой, от семы к семе - и, смотришь, ты на куличках да и свалился там, а слова нажрались твоей плотью и кровью - и приумножились. Раньше я так и брёл бы от смысла к смыслу - днесь, словоборный, я прекратил мысль. Мозг слал мне образы; я противился: счёт в Швейцарии... мисс Планета в роли метрессы... нравственность... социальный успех... власть... ценности... ордена... дом в Англии... репутация... слава... ёжик... после в белёсости как бы статуя, будто я в зимнем парке, а за ветвями фронтон, любовь... Слово тщилось хватать меня. Я нырнул много ниже, где прото-червь без ног, но имеющий ходкость, весь созерцание, ибо сплошь в глазах, весь тактилен, ибо сплошь нерв, весь ухо, ибо сплошь скважинный; от конца без конца утробен, он производится из любой своей части, детище тьмы в той мере, что уже светел; хоть бессердечен, но в нём пять ритмов. И - он вне слов, он Дао...

Сын пискнул флейтой, но вдруг присел вблизи; даже, чтоб я заметил, кашлянул.

– Что, сынок?

– А мы бедные, пап? Правда?

– Тоша, Фурье растёшь? Марксом? Слушай-ка. Жил-был червь, и однажды он...

– Их в земле копай, будь разбедный! Бедный я для другого, не для червей, пап.

– Вот как?

– У мальчика...
– он повёл стремглав.
– Ну, сосед наш, он шестилетний. Он был на в'eлике и сказал, я бедный, если нет в'eлика... Пап, а денег не нужно! Я лишь его хочу, в'eлик, вовсе не деньги! Мы, что ли, бедные?

– Будет в'eлик, Тош, будет.

– Но не как мальчиков, его Славой звать. Ладно? А как у девочки, там есть фара... Что, пап, мы купим - да?
– его? Завтра?

– Позже, Тош, купим.

– Мальчик катается...

– Он большой, ему можно. А пятилетним, Тош, - в мае... Ты пятилетний... Ветреный март, глянь...
– И я умолк. Боль вымочила мне глаз.

– Пап, ладно... Пусть...
– Он поднялся.
– К морю поедем? Я позабыл его. Буду плавать, я не боюсь теперь.

– Черви могут жить год в воде, - вёл я как в забытьи.

– У них масти, пап, есть?

– Нет, у них по-другому: глаз нет - а зрячий; ух нет - а слышит; ног хоть не видно, но он имеет их без числа.

– Как?

– Так. Весь мир в точке.

– Да?
– сын показывал.
– Весь мир в точке? Звёзды и в'eлики? И компьютеры?

– Даже солнце. Угол - есть градус, тридцать их, двести. В пике угольности, описав круг, то есть на максимуме он - минимум. И в черве сходно. В нём целый мир.

Сын прыскал: - Червь! Он ведь маленький и простой!

– Вообще, - продолжал я, - всё из земли. Сталь, храмы, люди, компьютеры, деньги, фабрики, генераторы. Руды выкопали - машина. Вон, глянь, застылые всюду почвы - и вдруг в апреле вмиг из них мошки, запахи, силы, цвет и растительность. Из земли всё.

– Всё?

– Да.

– А люди?

– Даже и люди... Как оно сказано: 'Прах ты, в прах и вернёшься'.

– Я буду мёртвый, пап?

– Вечный... Если захочешь.

– Ну, а слова? Из земли они?

Каверза... Из земли слова? Враз в проблему первичности, в тайну, как это истина породила неистину. Ведь коль почвы суть истина, то слова что ж, неистина? Типа, шах мне? Ведь како дерево, тако плод, а сын плод мой, - что ж, логос истинен, коль 'из почв'?.. Бог долбал меня, влезши в сына?! О, нет,

не мальчик он, и не полностью сын мой, но также 'малый сей' из евангелий, благо, термины: 'свет', 'любовь' и вообще все - логоса. Сын лишь частью мой, и я пестую чадо логоса. Он кругом, логос! Всюду! Я всяким словом, что изрекаю, тут же сражаюсь. Вот детектив где! Не ФСБ, не всемирная оргпреступность давит героя, а 'Вседержитель', что также 'Логос'! Здесь укор словоборчеству: на слова прёт, а, мол, само в дерьме... Мне отвергнуть или признать-таки, что слова из земли и истинны, - дабы мат съиметь под второй вопрос: 'Пап, земля раньше слов и её не слова родят?' Западня... Мой ответ был бы в том ключе, что не в логике истина. Много тем - вовне логики, не имеет понятий, неназываемо; ряд тем пуст, несказуем. Но я молчал в ответ, ведь без слов бог не жив; я молчал, чтоб лишить его пищи, ибо предчувствовал тьмы вербальности, ждущей клич к наступлению... Из земли слова? Не скажу. И пусть логика, претыкаясь, лижет свой зад, тварь!

– Много грибов, Тош, - начал я странно.
– В Квасовке два грибка тонконогих вскинутся под малиной и сотрясаются под малейшими блошками. На другой год - валуй, что под тополем. В третий год - подберёзовик. На четвёртый - лисички, а под черёмухой вырос пышный тучный рогатик. Л'eта есть - без грибов. И вдруг год с шампиньонными шлейфами; как одно место вянет - пенится новое! всюду ивишни! а поваленный ствол в маслятах! а у дубов в пляс белые! и в круг млечник! В хор прёт осиновик! Груздь - косой коси! В ёлках рыжик с влагою в шляпке!.. Стылее каждый день; скорбней, ветреней рощи. Звонче твердь - высь пустынна до стай крылатости, до пронзительных звёзд ночами. Поздний гриб вянет, весь скособоченный. Из репейников выйдет ёж - и понёс его в таинство...

– Сказка?
– молвил сын.

– Нет, не сказка.

– Мы в'eлик купим?
– он разом вспомнил.
– Надо купить, пап... Ой, заболтался, а ведь бой монстриков...
– Он направился прочь, спросив: - Отчего червяки вылезают и умирают в дождь?

...Это было, в четвёртых, как вошла Ника, тихо-бесшумно, так как квартирный скарб размещён под неё: искусственность под природность... В поисках смыслов я был маньяк, рыл истину; через слово, мнил, и грядет она: кто-то скажет вдруг про слезинку ребёнка или в чём зло - и рай вернём. То бишь жизнь, мнил, это драйв разума, производство идей, фраз, смыслов, планов, концептов; надо гореть и пытать мозги! плоть ничто - а дух всё! Был я верный раб логоса. И детей у нас не было, сколь могло быть; логос не то чтобы 'чрево ей заключал', как Сарре, - я, им наученный, не навьючивал 'дух' свой низменной плотью. Напрочь жил логосом... Только я слишком вглубь стремил. И бог понял: кончу изменою. Рою - значит, взыскую и не доволен им, и искать буду долго, ларчик же пуст есмь...

Ника присела близ; а глаза с прямизной нижних век хитрили; и держит книгу с меж страниц пальцем.

– Вот...

– Не желаю слов!

Улыбнулись чуть губы, ровные, длинные.
– Я прошу.

– Ладно.

– 'Мне пятьдесят, - прочла, - мысли мелки, ничтожны. Беды ослабили, измельчили... Я неудачник. После лет каторги - без гроша'...
– Подняла глаза.
– Он ещё и болел... жил долго.

– Кажется, - покривился я.

– Милый, всё-всё изменится.

– Ты распустишься, как ширазская роза!
– я подхватил ожив.
– Но цитата... Я не люблю таких... Как у Троцкого, у кого овладеем, вишь, бессознательным в организме, даже дыханием, кровотоком, сексом, - чтоб жить логичней, рациональней. Вот тебе Гинзбург, что признаёт не вещи, - ей вещи незачем, - а концепции их, вещей. Несознанное зряшно. Ей, скажем, нет травы, раз трава не трактована мозгом как некий символ, полный значений. Гинзбург и ляпнула, есть словесный, мол, человек. Гнусь, вдуматься... Впрочем, после других, вслед, ляпнула...

Я умолк, вдруг поняв свою цель с тех пор, как, придя, заклинал не расспрашивать, разводил словом'aхию, нёс о битве со словом, о пустоте слов, лживости их в обычной, так и в возвышенных компоновках: в библии, скажем. Я о фальшивости слов пел, что-де и совесть - лишь в пользу лжи приём; намекал, что я выеден смыслами; что пора бы мораль презреть... Мой порыв убить слово, вопль о молчании ради истины и призыв не судить с рацей, сколь нагорны бы ни были, - с крутолобенькой целью спастись, коль вызнает. Мол, нельзя жизнь и правду вымерить м'oроком. Я ей дал алгоритм о первенце, если вызнает: мол, какие укоры в лжи 'сего мира', ибо зло в истине есть обратное, то есть в 'сём миру' зло - к добру... Меня пот прошиб, я привстал на локтях с дивана.