Русская красавица. Напоследок
Шрифт:
– Рина! – хохочу я.
Кажется, Лиличка и впрямь думает, что меня похители и теперь угрожают. Нет, все-таки странные у меня недоброжелатели. Вроде бы как враги, но если кто чужой обидит – страшно будут волноваться и в конечном итоге, голову этому чужому разнесут. Они враги, конечно, но при этом – страшные собственники. Я ИХ жертва, и ни от кого другого обиды в мой адрес они терпеть не будут. Смешно выходит…
– Она называла себя Рина. – успокаиваю Лиличку. – Только проверка у тебя глупая – похитители, если бы таковые имелись, могли читать мою книгу. Ведь так?
– Так, – понуро соглашается Лиличка. Я еще раз заверяю, что со мной все в порядке, и жму отбой, предварительно очень вежливо, но упрямо,
Окончательно примириться с маман соглашаюсь только получив обещание немедленно прекратить «эти фокусы».
– Ну что за неприглядные методы?! – отчитываю я, подмечая, что у меня прямо день нотаций какой-то. Воспитываю и воспитываю… Прямо моралистка-гигантоманка какая-то! – Требую соблюдения всех моих прав и возврата мне утерянной свободы разврата!
Больше всего, разумеется, возмущает «хвост». То есть вот уже месяц, как я нахожусь под наблюдением! Немыслимо! Хорошо, что ничего такого, о чем родительской душе знать не положено, я за это время не вытворила. А ведь могла! Ведь и сама приглашала – понравившийся тип не пришел тогда просто потому, что внезапно был вызван на работу. И пару раз приглашали – но все не те, потому я отказывалась… Никогда не посвящала маман в свою личную жизнь и очень не хотела бы делать это впредь. А ведь попадись «хвосту» под наблюдаемый период хоть что-то из этой области, от вопросов маман было бы потом не отделаться…
– Ты невыносима! – сообщает маман вместо заслуженных похвал в адрес моих педагогических способностей. – Еще подписку о невмешательстве с меня возьми!
Идея эта мне страшно нравится. В результате – мы с маман довольно крепко напиваемся, клянемся друг другу в вечной любви и преданности и, в качестве полной капитуляции друг перед другом пишем две расписки. Маман – клятву о невмешателсьтве в мою жизнь: «Не вмешиваюсь, пока не позовут. Исключение – случай, когда позвать не могут из-за тяжелого сотояния…» Я – обещание никогда больше столько не пить: «Каюсь и не собираюсь впредь пить столько. Не собираюсь и не буду. Честно.» Обе мы внезапно проявляем дюжий талант к аферизму, намеренно выдумывая двоякие формулировочки. Маман под свое/мое «тяжелое состояние» может подогнать все, что угодно, вплоть до моего мрачного настроения. И скажет потом: «Я вмешалась и перебила тут всех, потому, что ты была слишком угрюма и молчалива. В таком состоянии ты просить о помощи не могла, а я уверенна была, что тебя нужно спасать». Моя лазейка была более наглой: на будущих посиделках я вполне могла пить больше, чем сегодня. И договора это бы не нарушило. Я ведь обещала «не пить столько». Вот ровно «столько» и не буду…
К счастью, обе мы разгадали хитрости друг дружки, уже разъехавшись и предъявлять вслух взаимные претензии не стали. Кто знает, к чему привели бы попытки сформулировать условия жестче. Может, мы до сих пор сидели бы над расписками.
Попав домой, я плюхнулась в кресло в прихожей и… заснула. Входную дверь захлопнул таксист, вызванный маман. Вероятно, получил ЦУ проводить меня до самой квартиры.
/Если в нужное время, в нужном месте…/ – снова надрывается будильник. Подскакиваю, как ужаленная. Ну уж нет! Повтора вчерашнего дня я просто не переживу! Никаких пророчеств! Вчера, засыпая, я центру ничего не заказывала, а значит, санкций на предсказания у него нет! Плетусь за пультом, вяло удивляюсь, отчего это запраграмированный на проигрывание случайной композиции, центр второе утро подряд выдает одну и ту же песню… Вырубаю этот паршивый рэп… И лишь потом обнаруживаю, как мне хреново. И физически, и морально. И внутри и снаружи. Видимо, по инерции, еще считая, что могу двигаться, подползаю к окну. Хватаю швабру, распахиваю форточку.
Нет, не издевайтесь – не
Приземляюсь в покрытое пледом кресло – как единственная классическая мебель в комнате, оно стоит у меня на почетном месте в центре комнаты. Несколько минут отдыхаю, собираясь с силами. Морозный свежий воздух шаманит на славу. Голова немного успокаивается. Нет, ну нужно ж было так вчера, а!
Окно, как всегда, демонстрирует бетонную гладь. На этот раз довольно веселую – украшенную нарядным инеем. Форточка показывает несколько пар торопливо прошмыгнувших мимо ботинок. Ох, что ж это я тут сижу! С трудом передвигаясь, на ощупь перебираю содержимое трех больших дорожных сумок. Они – мои шкафы. В них хранится все то, чем нормальные люди забивают шифоньеры и тумбочки.
Весьма рекомендую. Очень удобная, между прочим, порода сумок – стоячая, на колесиках, с полочками внутри и матерчатым откидным верхом… Откинул – вот и открыта тумбочка. Закинул обратно – вроде как дверцу закрыл. Зато мало место занимают и в любой момент обеспечивают готовность к переезду.
Я когда только из Крыма в Москву вернулась, да присмотрела себе эту комнату, пригорюнилась было над ее внутренней пустотой и безремонтностью. Неужели у своих квартирантов часть мебели придется отбирать? Но потом смекнула, что к чему, и устроила тут авангардное жилище. Основным местом скопления вещей служит стенной проем, видимо для дополнительный батарей тут когда-то сооруженный. Но батареи так и остались только под окном – греют, кстати, отменно, и я необычайно благодарна им за подобное трудолюбие. В проем этот замечательно уместились используемые мною вместо шкафов сумки. А за их спины на день уюбираются большие диванные подушки и белье – это мое лежбище. Итого, вместо кровати – подушки, вместо стола – подоконник. На полу – офисный ковролин, изъятый из запасов маман. А в центре всего этого мероприятия я с ногами в кресле, под большим старомодным торшером. Верхний свет, к счастью, никогда тут не работал.
В общем, живу припеваючи, и одному богу известно, какого черта я вчера решила заночевать в коммунальном коридорчике, съежившись под телефоном в продавленном чужими задницами кресле. Хорошо еще, если никто из соседей, не наблюдал моего позора. Хотя, возможно, беспокоиться не о чем: они у меня тут люди престарелые и ночами обычно спят, по коридору не разгуливая.
Соседей трое. Одинокий, сухощавый еще в молодости спившийся дедок, изгнанный внуками из большой квартиры за свою страческую невменяемость. Миловидная, очень аккуратная старушка-хозяйка, сдающая нам комнаты. И визгливо-восторженная, беспрерывно прыгающая слюнявая хозяйкина болонка, писающая от радости (может, даже кипятком, не проверяла) всякий раз, когда кто-то пытается погладить ее или одарить какими другими признаками внимания.
Сбрасываю с себя всю одежду. Докатилась, сплю не раздеваясь! Тело горит, словно потрескавшееся. Какое блаженство избавиться от вещей! Какое счастье быть голою… И отчего люди не ходят так всегда. От холода? Но ведь в домах же тепло…
Брезгливо сгребаю в охапку все сброшенное. Вчерашний день, сейчас я тебя уничтожу! Засыплю порошком в тазике. Ты злобно зашипишь, протестуя, но струя кипятка погасит сопротивление. А себя я бережно погружу в теплую воду. Осторожно, чтоб не расплескать содержимое головы, которое и так от каждого движения болтается, как желе, и болит от этой своей подвижности.