Русская красавица. Напоследок
Шрифт:
Хвала горячей воде! Хвала изобретателю ванн! А теперь хвала контрастному душу и свежему белью, пахнущему ароматизирующей палочкой… Похмелье – прочь!
– София! Девочка!– голос старушки-хозяйки раздается откуда-то снизу. Ощущение, что она говорит прямо в щели вентиляционной дощечки… – С кем вы разговариваете?
– Сама с собой! – отвечаю без кокетства. – За не имением лучших кандидатур использую подручные средства – эдакий словесный онанизм…
Старушка моя давно замечена в отлично чувстве юмора и «продвинутости», потому позволяю себе говорить с ней в таком стиле.
–
Нет, все-таки, почему голос откуда-то снизу? Так и есть! Чтобы не заставлять меня вылезать из воды и открывать дверь, хозяйка опустилась на четвереньки, притянула к себе один край вентиляционной доски и просунула в образовавшееся отверстие телефонную трубку. Расплываюсь в благодарностях. Между прочим, хозяйке уже за семьдесят лет. Такие акробатические трюки для нее – истинный подвиг.
– Наша хозяйка поражает меня своей подвижностью! – сообщаю маман в качестве приветствия. – Нам нужно брать с нее пример, чтобы всегда быть в форме. Но после вчерашнего, это совершенно нереально. Болит голова. Я угадала?
– О чем ты, детка? – холодно интересуется маман.
Кроме всех прочих недостатков у нее еще имеется одно крайне раздражающее качество – она умеет обманывать себя. Причем делает это настолько качественно, что найти следы невозможно. В какой момент благородное сознание маман решило, что двум достойным женщинам упиваться в хлам не положено, вычислить теперь не удастся. Известно только, что сознание это, вместо того, что бы исправить ситуацию – протрезвить нас, или хотя бы не продолжать напиваться, – попросту подменило в своих воспоминаниях события. С точки зрения маман вчера действительно ничего такого не было. Посидели, поговорили, разошлись… А страшное утреннее самочувствие – так это совсем от другого.
– Соня, как не стыдно напоминать мне о возрасте! – в ответ на попытки открыть ей глаза, выдает маман. – Разумеется, я ужасно чувствую себя утром. Каждым утром, между прочим. Любой человек с моим темпом жизни и с моим количеством прожитых лет, просыпаясь, ощущает себя избитым трупом…
Ценю маманские сравнения. Не слишком точно, но бесконечно оригинально…
– Да, но я-то тоже себя так ощущаю, – вяло пытаюсь спорить. – А значит, вчера…
– Как не стыдно! – стоит на своем маман. – К чему подчеркивать мою старость! К чему показывать, что даже моя дочь уже в том возрасте, когда по утрам чувствуешь себя …
Она невыносима и очаровательна!
– Страшно люблю вас, Александра Георгиевна! – заявляю, неожиданно для самой себя.
– Ага, вчера, значит, ругалась, а теперь подлизываешься… – несмотря на ворчания, она явно смущена. – Собственно, звоню уточнить, действительно ли мы вчера помирились, или у тебя остались неприятные осадки.
– Ага, ага, попались! – радостно верещу я. – Вы ведь не помните, чем окончился вечер!
– Дочь моя! Как не стыдно! К чему попрекать меня склерозом, он ведь старческий…
Сдаюсь. Собственно, какая разница, будем мы делать вид, что чинно вчера посидели, поговорили, или признаем, что нажрались, как свиньи. В чем-то маман права. Такая незначительная ложь делает
– После того, что было вчера, я даже не знаю, как с тобой разговаривать!
В моей искаженной реальности эта фраза выплывает прямо из душа и непосредственно следом за маманскими высказываниями об эклерах со склерозами. На самом деле, я успела уже попрощаться с маман, успокоив ее относительно нашего перемирия, положить трубку, подставить лицо под колючие струи, услышать писк, правильно расценить его и снова прижать телефон к уху.
Никогда не замечали, что похмелье ломает привычное течение времени? Думается, физики могли бы это как-то использовать для лучшего познания четвертого измерения. Если время, вообще, зачислять в шкалы, по которым раскладывать мир, то лучшего состояния для его исследования и не найти…
Звонит Лиличка, и никакие мои философствования не помогают избавиться от ее гадкого, резкого вмешательства. Сейчас ее трещащий голос – инородный элемент. Его наличие – не то, что в моих ушах, во всем мире – воспринимается как верх несправедливости…
– Случившееся вчера полностью отражает твое к нам отношение! – продолжает Лиличка. – Ты в праве не любить меня, не ценить все, что мы с Геником для тебя сделали, но ты не можешь не уважать нас. А эти вчерашние бандитские методы явно свидетельствуют о неуважении!
– О чем ты, детка? – внезапно нахожу в себе силы посмеяться. Не над Лиличкой. Она-то как раз полностью права и вчерашнее вмешательство маманских ребят – верх наглости… Смеюсь я над собой, над маман, над избитым трупом и общим маразмом ситуации.
– Хочешь сделать вид, будто ничего не произошло? – настораживается Лиличка. Теперь в ее голосе явное презрение. Она не любит подхалимов, а мои слова расцениваются ею, как попытки загладить вчерашнюю ситуацию. – Ведешь себя, как маленький, безответственный ребенок!
– Как не стыдно! – дико радуюсь возможности довести сцену до конца. – Как не стыдно напоминать мне о возрасте!
– Сафо? Что смешного я говорю? Ты вменяема? – на миг в интонациях Лилички проскальзывает истинное беспокойство. Появляется и тут же сменяется яростью. – Разумеется, вменяема! Просто морочишь голову! – Лиличка перестает интересоваться моей реакцией и решает выполнить то, зачем звонит, вне зависимости от ответом. – Знаешь, я не терплю пустых угроз. Потому все, мною сказанное, расценивай, как обещания. Договорились?
Ну вот! Начинается! И вовсе не договорились! У меня сейчас совсем не то состояние, чтобы добровольно подставлять голову под душ из чьей-то злобы. Я не…
Выбора мне никто не оставляет. Соблазнительные округлости кнопочки «of» на трубке – лишь иллюзия комфорта. Лиличка не из тех, кто оскорбляется брошенной трубкой и больше не перезванивает. Молча слушаю ее приговор:
– Так вот, девочка моя, – растекается густым ядом моя обвинительница. – Самым верным твоим поступком был отъезд из Москвы. Самым разумным. А вот вернулась ты зря. Тем более – так. Не с попытками испросить прощения, а с наглостью и быками-охранниками…