Русская поэзия Китая: Антология

Колосова Марианна

«Снова голос надтреснутый, резкий…»

Снова голос надтреснутый, резкий Слышу в долгие ночи без сна. Бормочу тишине: «Достоевский?» «Эпилептик», — кричит тишина. День за днем — никакой перемены. Пустота и опять пустота… В катакомбы уйти, на арены, Чтоб терзали во имя Христа?.. Отвечает: «Не вам катакомбы! Для ничтожных, презренных, как вы, Лишь квадраты, да тесные ромбы, Да картонные мертвые львы…»

«Ты был то снисходительным, то строгим…»

Ты был то снисходительным, то строгим, И вот уходишь — что же, добрый путь! Но,

мудрая, и я пущусь в дорогу, Чтоб встретиться с тобой когда-нибудь. Я прошлое захлопнула, как двери: Довольно мне падений и высот, Довольно веры, смешанной с неверьем; Довольно торричеллевых пустот. Прости, мой ангел, взглядом укоризны Проводишь ли на новые пути? Ведь я, как ты, иду к пределам жизни, Чтоб где-то беспредельность обрести…

«Дым едкий, въедчивый, невозмутимый…»

Дым едкий, въедчивый, невозмутимый Над городом, над робкою весной, Над нашим счастьем, над тобой и мной. Ты говоришь, что я тобой любима, А я смотрю, как проплывает дым, И уплываю сердцем вместе с ним. Нет дыма больше, счастья тоже нет, А вместо дыма неотвязный бред. Вот почему и мне приснился дым Таким чужим, удушливым и злым: Ведь мы на все по-разному глядим.

«Я ничего под солнцем не имею…»

Я ничего под солнцем не имею, Ни от чего теперь не пламенею, Лишь берегу от юности своей Прелестную безгрешную камею. Кто — римлянка, гречанка, иберийка? Чей это профиль для камеи взят? Вот так всегда: берут — потом казнят И о любви к умершим говорят! Но я не так люблю свою камею — Ее огонь нетленным берегу И не отдам ни другу, ни врагу Пока дышать, протестовать могу. Прелестная безгрешная камея, Хранительница горнего огня, Мне все равно, кто ты, но знаю я: В тебе погребена душа моя.

СВЕТИЛЬНИК

Слишком поздно приходит прозренье подчас — Наступает расплата потом. Как и многих, судьба разлучила и нас, Разметала счастливый наш дом. Пусть течет небывалая скорбная жизнь, Ты сказал мне: «Светильник храни!» Я хочу сохранить и шепчу: «Возвратись! Возврати мне счастливые дни!» Ты припомни, я честью твоею была И началом томленья и мук: Потому и светильник, не дрогнув, взяла Из твоих коченеющих рук. И теперь вот брожу от угла до угла. Продолжаю с тобой говорить: «Если жизни твоей уберечь не смогла, Как светильник мне твой сохранить?»

МЫ ПЛЕТЕМ КРУЖЕВА

Если кто-то запутан в измене, Но любви повторяет слова, Значит, занавес поднят на сцене, И плетутся опять кружева. Где кончается жизнь? Где подмостки? Ложь от правды нельзя отличить: Здесь и ветер искусственно хлесткий Заплетает узорами нить. И когда кружевное искусство Открывает иные миры, Кто заметит наигранность чувства, Разгадает притворство игры? Наклоняется профиль орлиный: «Не тревожь ты ее, не тревожь!» Тихо падает занавес длинный, Исчезает волшебная ложь…

РОССИЯ

Россия, твой ветер привольный Призывно и мощно поет, И радостно сердцу, и больно, И просится сердце в полет. Но поздно! я слишком устала… Душа каменеет моя. О гребень девятого вала Моя разобьется ладья. И я не дойду —

не узнаю Ни ласки, ни власти твоей И вздохом тревожным растаю Средь чуждых китайских полей. 6 июня 1945

ХИМЕРА

Кто бы ни был в полуночной страже У далекой небесной черты, Пусть отец и возлюбленный даже — Не ответит: что жизнь… что мечты? Не тюрьма, не свобода — химера… Так проходят года и года… Но какая в нас гордая вера, Что душа не умрет никогда. Это мы, возлюбившие вечность, — Нам ее испытать не дано, — Бесконечно в веках бесконечных Пьем обманное злое вино. И, химерою жизнь называя, Презирая ее, не любя, Все же знаем: достигшие рая, Нас припомнив, вздохнут про себя… Шанхай

АЛЬБОМ

Смотри, моя Муза, смотри: вот олени, Как легок и четок их бег. А вот пастушонок склоняет колени На рыхлый веснушчатый снег. В альбом, где китаец с бамбуковой тростью Идет торопливым шажком, Опять привела свою Музу, как гостью, В затейливо убранный дом. Смотри же, как эти погнулись ступени Под гнетом прошедших веков. На черном и синем причудливы тени Оленей, детей, стариков. Ты только ли гостья? Мила и любезна, Надеюсь, не будешь со мной? И ты загляделась в манящую бездну — Услышала голос родной. И ты наклонилась над девочкой тоже И смотришь с нахмуренным лбом: Не кажется ль ей, что Россия похожа На этот китайский альбом?

НИКОЛАЙ ШИЛОВ

НА ПАПЕРТИ ХИНГАНА

Велик Хинган. Раскинулся кругом Он здесь собором многоглавым. Далекий кедр мне кажется крестом Над этим храмом величавым. Он — не один. Кресты и купола Уходят вдаль, теряясь где-то… Толпа берез на хоры скал взошла С молитвой о возврате лета. А вон одна склонившаяся ель О смерти молится безгласно. Она стара, и зимняя метель Ей так страшна, ей так ужасна. А вон, внизу, на камнях у воды. Печально молятся осины. Пугают их блуждающие льды, Они хотели б на вершины. А по горе три черные сосны Идут служить молебен к лесу И там, за всех отчаяньем полны, По дням зеленым справить мессу. И внемлет всем божественный Хинган, Но говорит о покаяньи. И этот глас, как неземной орган, Звучит в просторах мирозданья. Я тоже здесь, стоя на берегу. Молюсь на паперти Хингана. Войти во храм я, грешный, не могу, Там слишком праведна Осанна. И надо быть безгрешным и святым, Чтобы внимать богослуженью, Чтобы вдыхать лесных кадильниц дым И слышать праведное пенье… Молчи! И стой! И внемли тишине И эху дальнему Осанны. Когда нельзя молиться в глубине, Молись на паперти Хингана. Смотри! И здесь такая красота. Что никакой другой не надо! Молись, да снидет в сердце чистота, Покой, безгрешность и отрада… И я мольбу греховную шепчу, И плачу сердцем покаянно, И стать святым и праведным хочу, Чтобы войти в алтарь Хингана. Он так красив… Раскинулся кругом Хинган собором многоглавым… Высокий кедр покоится крестом На этом храме величавом…