Русская поэзия Китая: Антология

Колосова Марианна

VI

Вот в белый мрамор Пароса Звонко внедрилась кирка: На корабле остроносом Камень белей молока. В мраморе — мир задремавший, Сонм олимпийских богов; Каменщик, гением ставший, Их разбудил из оков. Знаем недаром преданье, Будто бы камень ожил: В статую страстною дланью Мастер дыханье вложил. В тихих триклиниях — гермы. Лики уснувших отцов; Стройные храмы и термы Мрамором славят творцов.

VII

Знали и позже, что в рудах Скрыт

заповеданный мир: В каменных толстых сосудах Жизненный зрел эликсир. Тяжки подвальные глыбы, Трепет светильников хил; Вопли подъятых на дыбы Камень в себе задушил. В панцире каменных башен Встали в горах города; Хлынула в борозды пашен Красная кровь, как вода. Глянули окна часовен В стрельчатый сдавленный свод Камень узнал, как греховен В исповедальнях народ.

VIII

А короли погибали, Вера скудела в сердцах… Ввысь небоскребы из стали! Вниз — купола на церквах!.. И, сокрушая святыни Натиском мертвых машин, Смерч обращает в пустыни Лоно цветущих долин. Души теперь не крылаты, Чудо ли нас изумит? Камень, из жизни изъятый, Злобно и медленно мстит. И не на вечных порфирах, И не на стойких камнях Вписаны наши стихиры О лихорадочных днях…

IX

Но иссякает Природа, Вижу в тумане веков: Встанут и сгинут народы, Дети последних отцов. Будет, о, будет мгновенье Смерти всего, что живет — Каждая клетка растений Втянется в круговорот… И на потухшей гробнице, В холоде звездных лучей, Зашевелятся частицы — Семя оживших камней. Тайна сия велика, Нам ли ее обнять? Жизни иной, многоликой, В камне-кристалле печать! 1922–1943 Владивосток — Шанхай

ВИКТОРИЯ ЯНКОВСКАЯ

ЯПОНСКИЙ ВЕЧЕР

В окно мое смотрятся горные вишни… В окно мое смотрятся пики хребтов… Вдали разбиваются волны чуть слышно В бетонные линии серых молов. Ты знаешь ли ветер душистый и теплый? Он в вечер японский скользит в городах, И сыплются звезды осколками стекол, И жутко, и странно мне в чуждых садах… Гитары японской кот о в отдаленьи Щемящий и с детства знакомый надрыв… Средь рам раздвижных и в сквозном углубленьи Слегка резонирует странный мотив. А запах поджаренных свежих каштанов И возглас, понятный мне: «Кори-мам э », С далеких и ближних прошедших экранов Мгновения жизни сближают в уме…

ЧЕТЫРЕ КАКЕМОНО

Из цикла «Японской кистью»

Весна

Шляпы, шляпы, шляпы — зонтики, А под ними пары голых ног. Поле водное на ломтики Тропки режут вдоль и поперек. Руки липнут в грязной слякоти; В них зеленые росточки: рис, Как надежды, садят шляпы те — Всю весну качаясь вверх и вниз.

Лето

Вечер. Тихи лягушек дуэты. Спелся даже с цикадой кузнечик! И ласкался — заметило это — С черной бабочкой розовый венчик… На огонь от

моей сигареты Светлячок налетел по ошибке… А луна — ты придешь для поэта, С ним деля одинокость улыбки…

Осень

У щита золотой нимб. Он червленый. На нем ворон И сухая ветка под ним… В отдаленьи — черные горы. Кто свой мрачный герб бросил? Не Вселенная ли? Нет! Это вид. Это только — Осень И луна, пролившая свет.

Зима

Ветром прорвано бумажное оконце: Чья рука по фолиантам бродит ровно, А другая зябко жмется над жаровней? Тонкая, точеная рука японца… Вижу чайничек с дымящеюся чашкой, Ноги скрещенные, пестроту подушки… Но прихлопнул ветер дырочку, как вьюшку, И чужая жизнь навек ушла из вашей! 1930 Корея

Виктория Янковская и Елизавета Кауфман, жена редактора журнала «Рубеж». Корея , 1934 г.

СЧАСТЬЕ

Из цикла «Японской кистью»

Подо мной долинные шири. Цвета неба веер в руках, А на нем нарисован ирис: Вверх и вниз четыре мазка; Он один, как и веер этот; Тень от бабочки села вдруг: Показался на шелке трепет? Или это от дрожи рук?.. «Жить хотите в веере, бабочка? Этот ирис я вам отдам — Неживой, не отцветет, не в вазочке… Вы же знаете: счастье — обман!» Тень от бабочки на неживом ирисе… Разве это не счастье само? Потому что счастье — вымысел. Сейсин, Корея

ПОБЕГ

Ужасны вы, ненужные часы! Обычно, август, ты мне их бросаешь. И, путаясь в кустах среди росы, Я ласковые веточки кусаю. В такие дни бегу я не хребтом: Пересекая яростно отроги, Туман вдыхаю воспаленным ртом, О скалы расцарапываю ноги! Промокнуть и продрогнуть бы насквозь! Устать бы, наконец, до бессознанья! Побольше шрамов, ссадин и заноз, Побольше внешних острых задеваний… Заглохнет и затупится внутри То, для чего нет места в этом мире, И четкие корейские хребты Опять предстанут радостней и шире. 1932 Корея

ГУСИ

Это ночью пролетали гуси — Над уснувшим городом большой табун; Но от крика их всегда проснусь я, Точно в душу сна вонзается гарпун! Этот звук всегда одно и то же: Беспокойная тоска, стремленье вдаль… Весь инстинкт бродяжий растревожит, Сдернет память драпирующий вуаль. Вижу тающие озеринки, И протоки за шуршащим камышом, И ледок последний — паутинка — Исчезающий под утренним лучом. Распушились вдоль по речке вербы, И тальник набух и покраснел в ветвях, Задрожат охотничие нервы, Сердце, мысли — в пролетающих гусях. Пойнтер мой проснулся, поднял уши И, повизгивая, закусил губу… Милый, мы с тобой родные души — Бросим город весь за фанзу иль избу. Чтоб она у озера стояла, Где на зорях отдыхает дикий гусь, Где багульник расцветает в скалах, Где была нам незнакома эта грусть… Пойнтер милый, разве это мало? Синьцзин