Русские студенты в немецких университетах XVIII — первой половины XIX века
Шрифт:
В Кёнигсберге Милорадовичи провели четыре года и, судя по письмам-отчетам Данилевского, одним из профессоров, к которому они регулярно обращались за советами, был И. Кант. В те же годы в Кёнигсбергском университете учился еще один богатый студент из России, князь Дмитрий Михайлович Щербатов, сын придворного историографа М. М. Щербатова: но, согласно семейным преданиям, он, напротив, за все время учебы так и не узнал о преподававшем в университете знаменитом профессоре. Воспитывавшийся в семье Щербатова П. Я. Чаадаев любил рассказывать эту историю, чтобы подчеркнуть, насколько интересы тогдашней русской аристократии были далеки от философии [411] . И, хотя обсуждавшаяся учеба многих представителей высшего дворянства в Лейдене или Лейпциге позволяет скорректировать резкость этого суждения, все же следует отметить, что учебу Милорадовичей под руководством Канта надо рассматривать как исключение из общего ряда, подчеркивающее серьезный характер занятий. За время пребывания в Кёнигсберге Григорий Милорадович также занимался языками французским, немецким, латынью, выучился играть на скрипке (и даже потом владел скрипкой Страдивари), Михаил же был «прилежен в фортификации и артиллерии».
411
Жихарев
В 1782 г., когда Григорию исполнилось семнадцать, а Михаилу одиннадцать лет, возможности Кёнигсбергского университета для продолжения их образования были исчерпаны, и поэтому решено было его оставить. Привлеченные блестящей репутацией Гёттингена, двое Милорадовичей вместе со своим наставником направились туда. Именно здесь окончательно определились направления их занятий: Милорадовичи, подобно многим русским дворянам, поступили на юридический факультет, а Данилевский — на медицинский, на котором через четыре года он защитил диссертацию на степень доктора медицины. На приехавших россиян, естественно, обратил внимание А. Л. Шлёцер, который в свою очередь благоприятно отзывался об успехах братьев в своих письмах. Одного из Милорадовичей он характеризовал как «истинного выдающегося гения (g'enie sup'erieur), от которого все здешние знатоки людей ожидают, что он рано или поздно будет играть выдающуюся роль в своем отечестве» [412] . Пребывание братьев в Гёттингене длилось столько же, сколько в Кёнигсберге, но учеба была гораздо более интенсивной: помимо лекций Шлёцера, они слушали профессоров Ахенваля, Пюттера, Гаттерера и остальных, уже знакомых нам по их занятиям с другими русскими студентами. В 1786 г. было решено возвращаться в Россию, но на обратном пути Милорадовичи и Данилевский отдали дань и традиционно «дворянскому» Лейпцигскому университету, где, впрочем, пробыли не более семестра. По отчетам Данилевского, за восемь лет обучения была издержана сумма в 10885 Рублей — огромные деньги, которыми могли распоряжаться только очень богатые семьи. Зато эти средства позволили Данилевскому получить превосходное медицинское образование, а обоим Милорадовичам — весьма ценную подготовку, отличавшуюся глубиной, длительным соприкосновением с «чистой наукой», учебой у Канта, Шлёцера и других известных немецких ученых. Полученные знания тем или иным образом повлияли на дальнейшую карьеру братьев, из которых Григорий занимал посты черниговского генерального судьи и таврического гражданского губернатора, а Михаил, пройдя вдобавок и суворовскую школу, стал затем одним из героев войны 1812 г. и петербургским генерал-губернатором [413] .
412
August Ludwig von Schl"ozer und Russland. S. 307.
413
См.: Милорадович Г. Биографические очерки замечательных Милорадовичей. Чернигов, 1857; Мамыгиев Вс. Генерал М. А. Милорадович. СПб., 1904.
Если странствия Данилевского и Милорадовичей дают пример длительного развития успешной учебы в различных университетах, то история Максима Невзорова и Василия Колокольникова, напротив, показывает нам смутные метания по Европе с трагическим финалом.
Два уже немолодых студента (Колокольникову было тридцать лет, а Невзорову — двадцать шесть) были командированы Московским университетом в 1788 г. для усовершенствования в медицинских науках. Оба они уже многие годы, с момента своего поступления в Московский университет, были связаны с масонским кружком Н. И. Новикова и находились под сильным влиянием одного из его идейных руководителей — И. В. Лопухина, который непосредственно и руководил финансированием поездки и самим ее ходом. Поэтому неудивительно, что на студентов были возложены определенные масонские поручения: в том числе, в связи с учебой им надлежало «подготовиться для лабораторных орденских работ» (как известно, в последние годы существования кружка Новикова в нем подогревался особый интерес к алхимии и поискам философского камня).
Учеба в Лейденском университете, куда Невзоров и Колокольников прибыли осенью 1788 г., началась успешно: за два года они прошли все необходимые им курсы и оба защитили диссертации на степень доктора медицины. 8 ноября 1790 г. они по совету Лопухина выехали из Лейдена в Швейцарию, где хотели «упражняться в повивальном искусстве», и в середине ноября, поднимаясь вверх по Рейну, достигли Страсбурга. Здесь они встретили двух студентов, присланных в Страсбургский университет для обучения медицине (одного из них они называют в письме — это уже упомянутый выше Григорий Иванович Базилевич, а другим, судя по матрикулам, был Лев Максимович Амбодик). Со слов Базилевича, Невзоров и Колокольников заключили, что в Швейцарии не найдут «ничего, служащего к усовершенствованию в медицине», и отказались от намерения ехать туда. Перед ними встал выбор дальнейшего пути: можно было или остаться в Страсбурге, чтобы слушать здесь университетские лекции (однако наши студенты жаловались на отсутствие здесь в зимнем семестре полезных для них курсов), или переехать в другой немецкий университет, из которых предпочтительнее всего был Гёттинген, или, наконец, отправиться в Париж, что казалось им хоть и опасным, но очень привлекательным. Действительно, очутившись на территории Франции, Невзоров и Колокольников сразу почувствовали особую атмосферу разворачивающихся в стране революционных событий. Как вспоминал позднее Невзоров, в Страсбурге «многие тамошние жители и даже бывшие там русские путешественники» приглашали их посетить «патриотическое общество», т. е. политический клуб, возникший здесь по примеру Парижа. Наши студенты на это не согласились, но, тем не менее, несомненное желание увидеть своими глазами меняющуюся жизнь Франции влекло их в ее столицу. Обращаясь с письмом к И. В. Лопухину, 20 ноября 1790 г. они сообщили о своем решении выехать в Париж, где, как они писали, у них появятся новые возможности для обучения медицине. Однако уже через два дня настроение студентов изменилось на противоположное, и верх взял «дух беспокойства»: вопреки заверениям друзей они начали опасаться за свою «безопасность» и в приписке к тому же письму уведомили Лопухина, что немедленно покидают Францию и едут в Гёттинген [414] .
414
Русская старина. 1896. № и. С. 321–323.
4 декабря 1790 г. Невзоров
У последнего же в это время началась лихорадка, следствием которой явилось тяжелое психическое расстройство. В июне 1791 г., когда к Невзорову в Гёттинген вернулся Колокольников, он нашел друга в состоянии глубочайшей депрессии и страха (тот боялся быть отправленным). В это время Невзоров погрузился в чтение книг нравственно-богословского содержания, автором которых был немецкий мистик И. Г. Юнг-Штиллинг. К концу года его состояние настолько ухудшилось, что Колокольников счел необходимым везти друга на родину [415] .
415
Там же. С. 336–337, З60—361.
В феврале 1792 г. они вместе пересекли границу Российской империи в Риге и почти сразу же после этого были арестованы. Правительство знало из перлюстрированных писем об их принадлежности к масонам, и на родине были уверены, что двое студентов-скитальцев ездили в Париж и были «из русских в числе депутатов во французское Национальное собрание с поздравлением французов с революционными их предприятиями» [416] . В марте 1792 г. обоих арестованных привезли в Петербург, где первоначально поместили в Алексеевский равелин Петропавловской крепости. На допросах следователей интересовали их связи с европейским масонством, причем одновременно в Москве был арестован Новиков, а дело приобретало широкий размах борьбы с «заговором мартинистов». Интересно, что Невзоров, апеллируя к известному ему по европейским университетам принципу «академической свободы», говорил, что будет давать показания только в присутствии представителей Московского университета, и, действительно, его несколько раз возили на допрос во дворец престарелого куратора И. И. Шувалова. После допросов Невзорова и Колокольникова поместили в Обуховскую больницу, в специальное отделение для умалишенных, и Колокольников там умер. Невзоров же пробыл в больнице четыре года до воцарения Павла I, который, став императором, не только простил всех участников этого дела, но и лично несколько раз навещал Невзорова, которого затем отпустили на свободу и определили на службу в канцелярию Московского университета. При университете он служил еще двадцать лет, отличаясь своей убежденной приверженностью к масонским идеалам, ролью «светского проповедника». Отчасти эта роль отразилась на страницах издаваемого Невзоровым в течение ряда лет журнала «Друг юношества».
416
Попов А. Н. Новые документы по делу Новикова // Сборник РИО. Т. 2. // с. 137–139.
Судьба, постигшая Невзорова и Колокольникова в начале 1790-х гг., свидетельствовала об изменении взгляда из России на поездки в Европу в конце XVIII в., под прямым влиянием событий Французской революции. Русское дворянство начало остерегаться отправлять детей за границу, что четко наблюдается в собранных нами данных: с 1791 по 1800 г. мы находим в них всего трех представителей российских и трех малороссийских фамилий. Студенческий поток поддерживался еще за счет поездок русских немцев, но и он шел на спад (см. Введение, рис. 3). В то же время и у российских властей возникло желание сверху ограничить общение с Европой: в путешествующих там русских студентах усматривали «зараженных» революционной болезнью, распространение которой необходимо остановить с помощью «карантина», т. е. искусственного барьера, отделяющего Европу от России.
Такой барьер впервые появился с началом царствования Павла I. 9 апреля 1798 г. генерал-прокурор князь Алексей Куракин (как мы помним, сам бывший лейденский студент) объявил Сенату именной указ, запрещавший обучение российских подданных в любых образовательных заведениях за границей, «по причине возникших ныне в Иностранных Училищах зловредных правил к воспалению незрелых умов на необузданные и развратные умствования подстрекающих и вместо ожидаемой от воспитания посылаемых туда молодых людей пользы, пагубу им навлекающих». А в июне 1798 г. вышел новый указ, предписывавший еще находящимся за границей студентам возвратиться в Россию в двухмесячный срок, «в противном случае с имением их поступлено будет подобно с отбывшими тайно, то есть взято в казну» [417] .
417
ПСЗ. Т. 25. № 18474,18553.
Особенно сильно эти указы ударили по лифляндскому дворянству, десятки представителей которого учились в то время в Иене и Гёттингене. Гёттингенские профессора даже выразили сожаление тогда, что немецкие университеты лишаются «столь многочисленного и уважаемого класса учащихся» [418] . Что же касается собственно русских студентов, то хотя в указанные годы их и было не много, но и ими этот отзыв домой воспринимался болезненно, что можно увидеть из истории уроженца Нежина Андрея Кондуры. Поступив на медицинский факультет университета Галле еще в 1789 г., он был уже готов к защите диссертации, но после получения указа должен был вернуться на родину [419] .
418
Lauer R. Die Beziehungen der Universit"at G"ottungen zu Russland. S. 229. Чтобы удовлетворить интересы прибалтийского дворянства, одновременно Павлом I было принято решение об открытии Дерптского университета.
419
Kaiser W., V"olker A. Repr"asentanten der Ars Medica Halensis in der russischen Medizingeschichte des 18. Jahrhunderts // Forschungen zur osteurop"aischen Geschichte. Bd. 44. Berlin, 1990. S. 90.
Итак, в 1798 г., впервые более чем за сорок лет, поездки студентов из России в немецкие университеты полностью прекратились. Наблюдая революционные изменения в Европе, русское правительство в конце XVIII в. сделало радикальный переход от политики стимулирования европейского образования в России к мысли о его вреде и опасности. Колебания от представлений о необходимости западной науки для успешного поступательного развития России до боязни разрушительного влияния связанных с этой наукой идей на существующий строй будут свойственны образовательной политике в течение всей первой половины XIX в. и воплотятся, по крайней мере, еще два раза в запреты на обучение в немецких университетах в начале 1820-х и в конце 1840-х — начале 1850-х гг.