Русские студенты в немецких университетах XVIII — первой половины XIX века

Андреев Андрей Юрьевич

С другой стороны, ощущения прочности мира не было. Рядом с притихшим на время хищником — наполеоновской Францией — раздробленные немецкие княжества чувствовали себя беззащитными, и неудивительно, что взоры многих обращались в сторону могучего «северного соседа». Особенно привлекала их в России личность молодого императора Александра I и провозглашенная им политика либеральных реформ. Симпатии к современной России у немецких ученых сочетались при этом с интересом к изучению ее истории, природы, населения, торговли и т. д.

Самым пламенным гёттингенским «поклонником» России был, конечно, Август Людвиг Шлёцер. Александр Тургенев, побывав на его первых лекциях, писал родителям в Москву: «Шлёцер мне отменно полюбился за свой образ преподавания и за то, что он любит Россию и говорит о ней с такою похвалой и с таким жаром, как бы самый ревностный сын моего отечества» [437] .

Шлёцер горячо приветствовал восшествие на престол Александра I и начало нового этапа реформ в России, что как будто подтолкнуло его к завершению одного из главных дел жизни: в 1802 г. вышли в свет первые тома «Нестора» — прекрасно откомментированного критического издания «Повести временных лет», первого памятника российского источниковедения. Шлёцер посвятил свой труд Александру I, и в ответ был удостоен высочайшего рескрипта, составленного в очень

лестных выражениях, и ордена. На своих лекциях Шлёцер совершенно искренне превозносил императора Александра, видя в нем продолжателя той просвещенной политики, которая воссоединяла Россию с другими европейскими странами. Тургенев вспоминал об одной из его лекций: «Шлёцер, говоря о ходе просвещения в Европе, упомянул и о России. Давно ли, говорил он, она начала озарятся лучами его? Давно ли Петр I сорвал завесу, закрывающую Север от южной Европы? и давно ли Елизавета, недостойная дщерь его, предрассудками своими, бездейственностью угрожала снова изгнанием скромных Муз из областей своих? И теперь, напротив — какая деятельность в Государе рассаждать Науки, какое рвение в дворянах соответствовать его благодетельным намерениям! „Смотрите!“ вскричал Шлёцер, указывая на усаженную Русскими лавку: „вот тому доказательство!“» [438] .

437

Там же. С. 29.

438

Там же. С. 234–235.

Эти высказывания Шлёцера тем более льстили самолюбию наших студентов, поскольку отношение профессора к германским государствам было весьма критическим. Касаясь современных политических предметов, он часто мог остро обличать какого-нибудь немецкого властителя — корыстолюбца, предающего интересы своего княжества ради собственного обогащения. Россия увлекала Шлёцера именно как великая европейская держава. Сравнивая ее с наполеоновской Францией, он говорил: «Между тем, как необузданная Франция предписывает законы почти всей Европе, пусть осмелится она хоть малейшую нанести обиду всемогущей, но не употребляющей во зло своего могущества России и нарушительница всеобщего покоя претерпит должное наказание… Они одни только держат равновесие в Европе. Та и другая сильны; но могущество одной благословляют, а другой проклинают» [439] . (Опасения ученого вполне оправдались, когда летом 1803 г. французы без боя заняли ганноверские владения и Гёттинген, к счастью, не нарушив жизнь университета.)

439

Там же. С. 237.

Общение русских студентов со Шлёцером не ограничивалось только часами лекций: так, профессор, заметив интерес Александра Тургенева к истории, сразу же пригласил ходить к нему по вечерам и спрашивать истолкования любых трудных мест его курса. Студенты замечали, как особенно расцветал Шлёцер в домашнем общении: о его России профессор мог говорить часами. Нескольких лет, проведенных в Петербурге, ему хватило, чтобы каждого нового русского встречать словами: «Вы наполовину мой земляк!». Завязав добрые отношения с Тургеневым, Шлёцер прислал ему неизвестно откуда взявшуюся русскую икру, а свидетельство о прослушанных лекциях, составлявшееся обычно по-латыни в строгой форме, написал потом для него по-русски [440] . Количество раз, когда Тургенев был у Шлёцера, — в гостях, на ужине, званном вечере и проч., — судя по дневнику, не поддается счету. Чуть реже, но также регулярно посещал Шлёцера и Гусятников. Конец семестрового курса лекций Шлёцера осенью 1803 г. его русские слушатели отметили бурной овацией и криками: «Да здравствует!».

440

Там же. С. 184, 207.

Случались во взаимоотношениях Шлёцера с русскими студентами и курьезные истории, об одной из которых рассказывает в своем письме Гусятников. Мартын Пилецкий (в будущем — инспектор Царскосельского лицея, печально известный своим столкновением с юным Пушкиным), уроженец г. Чугуева на Слободской Украине, служил до приезда в Гёттинген казачьим унтер-офицером. Когда, представляясь Шлёцеру, Пилецкий упомянул об этом, тот «отпрыгнул на десять шагов назад и поднял руки вверх». Причиной такой, естественно, преувеличенной в описании комичной реакции было «предубеждение, господствующее в Германии против казацкого народа» (можно вспомнить, какое «увлечение» казаками вскоре затем прокатилось по Германии да и вообще по всей Европе в период заграничных походов русской армии 1813–1814 гг.!). Шлёцер же завершил сцену обращенными к Пилецкому словами: «Вы — желанный гость, и тем более, поскольку в состоянии это предубеждение опровергнуть делом», и обещал ему всяческую помощь. Вскоре после этого знакомства привести к ним «казака», чтобы предложить ему свои услуги, просили у русских студентов и другие гёттингенские профессора [441] .

441

ОР РГБ. Ф. 406. К. 1. Ед. хр. 3. Л. 169.

Вообще же, раскрывая свои лучшие душевные качества в общении с русскими студентами, почти достигший семидесятилетия Шлёцер вел себя с ними как отец, опекал, поддерживал в трудные минуты. Например, именно он передал Александру Тургеневу письмо, в котором сообщалось о смерти в Москве его старшего брата Андрея. Гусятников пишет, что во время его болезни зимой 1804–1805 гг. Шлёцер навещал его несколько раз, а когда тому пришло время покинуть Гёттинген, «прощался со мной по моем выезде с такой нежностью, как только с сыном своим прощаться может» [442] .

442

OP РГБ. Ф. 406. К. 2. Ед. хр. 1. Л. 162.

Близкие, доверительные отношения русских студентов со Шлёцером благоприятствовали успехам их научных занятий под его руководством. А. С. Кайсаров, в 1810 г. ставший профессором русского языка и литературы в Дерптском университете, а в период Отечественной войны вступивший в ополчение и безвременно погибший в 1813 г. в боях на территории Саксонии, занялся в Гёттингене под прямым влиянием Шлёцера изучением древней русской истории, а также фольклора славян. В 1804 г. им здесь было опубликовано на немецком языке сочинение «Опыт изучения славянской мифологии» [443] . Работа посвящена Шлёцеру, «dem unsterblichen Wiederhersteller des unsterblichen Nestor» (букв. —

«бессмертному восстановителю бессмертного Нестора») и представляет собой словарь славянских божеств с указанием источников и мест употребления соответствующих названий. Следуя методике Шлёцера, Кайсаров широко использует различные источники, относящиеся как к восточным, так и к западным славянам (включая славянские реликты на территории немецких земель). Он подвергает резкой критике сомнительные этимологии и сближения, впрочем не избегая и сам некоторых натяжек, особенно в попытках выстроить пантеон славянских богов по аналогии с древнеримским [444] .

443

Versuch einer slavischen Mythologie in alphabetischer Ordnung. G"ottingen, 1804 (рус. изд. Мифология славянская и российская. СПб., 1807).

444

Lauer R. An. S. Kajsarov in G"ottingen. S. 145.

В 1806 г. Кайсаров защитил в Гёттингене докторскую диссертацию «Об освобождении крепостных в России» [445] . Это был один из сравнительно редких случаев, когда русские студенты представляли в немецких университетах диссертации на философском факультете. В выборе Кайсаровым такой насущной для России начала XIX в. темы и ее критическом решении заметно не столько влияние Шлёцера или другого конкретного учителя, сколько самого в высшей степени либерального духа Гёттингенского университета, несшего убежденность в том, что даже самые острые общественные вопросы могут и должны решаться в свете науки [446] . Впрочем, видны в диссертации и столь же характерные для Гёттингена и Шлёцера в особенности, надежды на Александра I как будущего «освободителя рабов» в России.

445

Dissertatio inauguralis philosophico-politica de manumittendis per Russiam servis. G"ottingen, 1806 (рус. перевод см. в кн.: Русские просветители (от Радищева до декабристов): Собрание произведений. Т. 1. М., 1966. C. 359–386).

446

Подробный разбор диссертации Кайсарова см. в кн.: Лотман Ю. М. А. С. Кайсаров и литературно-общественная борьба его времени // Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. Вып. 63. Тарту, 1958.

Интересно, что еще в июне 1804 г. освобождению российских крепостных посвятил свою, впрочем совсем короткую и незначительную по содержанию, диссертацию и еще один русский студент этой поры В. Фрейганг (в дальнейшем в России он отошел от научных занятий) [447] . Зато весьма серьезный выбор, благодаря Шлёцеру, стоял перед Александром Тургеневым. Под влиянием своего наставника Тургенев глубоко увлекся русской историей: он собирался заняться сбором ее источников, причем особенно его заинтересовало восшествие на престол династии Романовых и поиск «условия», поднесенного боярами царю Михаилу Федоровичу. «Является ли нынешняя неограниченная власть в России похищением?» — задавал в дневнике себе вопрос Тургенев, видимо, обсуждая подобные темы с Шлёцером [448] . Тот активно поддерживал увлечение Тургенева, советовал ему продолжить ученую карьеру в России, а в феврале 1804 г. написал письмо к президенту Академии наук H. Н. Новосильцеву, рекомендуя зачислить Тургенева в исторический класс (рассматривалась даже идея, чтобы тот уже в Гёттингене мог получать жалование адъюнкта Академии). «Немецкий мечтатель рекомендует русского дворянина в профессора», — так охарактеризовал эту ситуацию историк В. М. Истрин [449] . Действительно, странность этого положения для России была очевидна, прежде всего потому, что на профессорских и академических кафедрах в XVIII — начале XIX в. практически отсутствовали дворяне. И, конечно, выбор такой карьеры для сына был немедленно отклонен его отцом И. П. Тургеневым, быть может, не вопреки, а именно благодаря тому, что тот имел опыт управления Московским университетом и знал особенности жизни ученой корпорации. Несмотря на это, Александр Тургенев еще долго не забывал своей тяги к истории и, уже вернувшись в Россию, в течение некоторого времени служил в роли своего рода «научного посредника» между Шлёцером и Карамзиным [450] .

447

Universit"atsarchiv G"ottingen, Phil. Fak., 1803/1804, 87, Bl. 58–64; cp. Lauer R. Wilhelm von Freygang — ein Petersburger in G"ottingen // Die Welt der Slaven. 1973. S. 254–268.

448

Тургенев A. И. Указ. соч. C. 226.

449

Истрин В. M. Указ. соч. C. 128.

450

Lehmann-Carli G. A. L. Schl"ozer als Russland-Historiker, sein G"ottinger Studiosus A. I. Turgenev und der russische «Reichshistoriograph» N. M. Karamzin // Europa in der Fr"uhen Neuzeit. Festschrift f"ur G"unter M"uhlpfordt / Hrsg. von E. Donnert. Bd. 2. K"oln; Weimar; Wien, 1999. S. 539–554.

Еще одно «напутствие» от Шлёцера принять профессорскую кафедру в России получил А. М. Гусятников. После письменного отзыва о нем Шлёцера (представленного, по-видимому, через Гейма в Московский университет), с согласия попечителя М. Н. Муравьева Гусятникова заочно и даже без собственного ведома возвели в Москве в доктора философии, чтобы облегчить ему восхождение по ступеням ученой карьеры — случай едва ли не уникальный в истории российского высшего образования! Однако молодой человек не захотел воспользоваться плодами усилий своих наставников и отказался от профессуры, написав в ответ на эту новость Гейму: «Вы знаете, что я занимался не как ученый, ex propero; а как охотник, и любитель уединенной жизни. Мне Шлёцер неоднократно и словесно и письменно представлял пуститься в ученой сагпеге, но я всегда отклонял. Скромная и тихая жизнь образованного человека была всегда любезным предметом моему сердцу; напротив же того узнав большую часть каверз и интриг ученых по Германии, я отнюдь не считаю их положение завидливым, с какими бы оное выгодами и славою сопряжено не было» [451] .

451

OP РГБ. Ф. 406. K. 2. Ед. xp. 1. Л. 162.