Русский агент Аненербе
Шрифт:
Дальше путь лежал через живописную Тюрингию. Дорога становилась более извилистой, пейзаж — холмистым. Леса здесь подступали ближе к шоссе, создавая впечатление движения через зелёный коридор. В маленьких городках и деревнях, мимо которых проносился автомобиль, жизнь, казалось, застыла во времени: старинные фахверковые дома, островерхие красные крыши, аккуратные палисадники. Здесь он немного успокоился и приготовился к непростой встрече.
Ближе к Падерборну ландшафт начал меняться — появились первые отроги великого Тевтобургского леса. Здесь, среди этих древних холмов, когда-то победоносные римские легионы потерпели сокрушительное
Чтобы как-то успокоится, Лебедев снова достал дневник Франца Тулле. Много малозначащих записей, но одна привлекла его внимание, так как она относилась к его пребыванию в Москве 1938 года, когда он возвращался из экспедиции, именно через Советский Союз.
'Москва, 17 апреля 1939 года:
Мое возвращение из Тибета оказалось сложнее, чем планировалось — пришлось сделать этот вынужденный крюк через советскую столицу. Снова окружен этим серым, унылым городом. Москва… Даже само название звучит тяжело и неприветливо, как и большинство увиденного мной здесь. Третий день вынужденной остановки на пути в Берлин, и каждый час кажется вечностью.
Утром прошелся по центру города. Всюду эти безвкусные, громоздкие здания с красными флагами и портретами «вождя». Люди на улицах выглядят подавленно — быстро идут, опустив глаза, словно боятся, что малейшая задержка или неосторожный взгляд может вызвать подозрение. Какой контраст с величественной тишиной и чистотой тибетских гор, откуда я только что вернулся! Там была свобода и подлинность, здесь — лишь страх и притворство. Не зря Эрнст говорил о Москве и России с отвращением.
Вечером состоялся прием в здании немецкого посольства. И вот там, среди этого мрачного советского однообразия, я неожиданно увидел проблески исчезающей России, которая, по всей видимости, была когда-то великой. Несколько дам из бывших дворянских семей — не представляю, как они выжили во время красного террора. Вероятно, каким-то чудом или благодаря покровительству иностранных дипломатов.
Одна из них, графиня Ольга Валентиновна (опускаю фамилию, чтобы не навлечь на нее беду), обладает тем естественным аристократизмом, который невозможно выработать — его можно только унаследовать через поколения благородной крови. Её речь, свободно льющаяся на четырех языках, её манера держаться, тонкий ум… Ей, должно быть, около тридцати пяти, но в её глазах — глубина веков русской истории. Сколько ей пришлось пережить! И при этом сохранить такое достоинство!
Другая дама, Елена Дмитриевна, рассказала мне шепотом ужасные истории о том, что сделали большевики с членами её семьи. И всё же в ней нет озлобленности, только какая-то аристократическая печаль. Она играла на рояле Шопена и Чайковского — такая утонченность посреди этого грубого, пролетарского авангарда и большевистского мира новой России!
Эти женщины — последние драгоценные камни в короне, которую варвары разбили и втоптали в грязь. Они обречены. Новый режим не терпит никаких напоминаний о прежнем величии.
Всё остальное в этом городе безнадежно испорчено красной чумой. Еда отвратительна — какие-то
Из окна гостиницы вижу очередь людей, стоящих за чем-то, что нам, немцам, сложно даже представить — возможно, за хлебом или молоком. И эти люди смеют называть это «прогрессом»!
К счастью, завтра наконец отбываю в Берлин. Увожу с собой не только бесценные артефакты и знания, добытые в Тибете, но и глубокое убеждение в правоте нашего дела. То, что я увидел здесь, лишь подтверждает: большевизм — это раковая опухоль на теле Европы, и мы должны остановить её распространение любой ценой.
А камень… О нем не пишу даже в дневнике. Сама его энергия, кажется, усиливается вблизи этого города скорби. Интересно, реагирует ли он на накопленные здесь страдания? Нужно будет обсудить это явление с рейхсфюрером, когда вернусь.
Странные дни в Москве. Снова отъезд в Берлин отложен. Ожидание транзитных документов затянулось. Но сегодня произошла неожиданная встреча. Единственное светлое пятно моего пребывания в Советской России — Пелагея. О ней стоит рассказать отдельно.
В музее древностей, куда я зашел скоротать время, она помогала с переводом каких-то текстов. В её имени слышится что-то от уходящей Руси. Тонкие черты лица выдают благородное происхождение, которое она, очевидно, вынуждена скрывать в этом новом мире. Мы разговорились об экспонатах, признаюсь её знания впечатляют.
Она предложила показать мне настоящую Москву, не ту, что демонстрируют иностранцам. Несколько часов, которые я провел с ней, словно выпали из времени.
В маленьком фотоателье на Арбате она уговорила меня сделать совместный снимок «на память», — сказала она с улыбкой. Фотограф долго возился со старым аппаратом. И я уже подумал не агент ли — это НКВД… Но теперь этот кусочек картона жжет мне карман, и я не знаю, что с ним делать. Уничтожить — суеверие, сохранить — сентиментальность, недостойная черта офицера СС.
Странно осознавать, что завтра она вновь станет для меня всего лишь частью этого чуждого мира, этого обреченного эксперимента большевиков. А сегодня, только сегодня — она была просто девушкой с теплыми руками и глазами, полными тихой печали…
Лебедев убрал дневник в портфель.
«Ни черта я не понимаю этого Франца Тулле!», — подумал он, закрывая глаза и откидываясь на спинку сиденья, — «почему нет этого фото?».
Но размышления прервались, он снова вернулся мыслями к Маргарите.
Наконец, вдали показались башни Вевельсбурга — массивного треугольного замка, возвышающегося над окрестностями подобно каменному исполинскому кораблю. Солнце уже клонилось к закату, бросая длинные ползущие тени на древние стены. У ворот замка застыли часовые в чёрной форме СС. Они отдали честь подъезжающему автомобилю, и тяжёлые ворота медленно открылись, впуская Константина Лебедева в святая святых Черного Ордена.
Он почувствовал мощнейшее колебание энергетики, которая пронизывала это место сакральными волнами, казалось они крушили время и пространство, заставляя человека чувствовать себя ничтожной песчинкой в величественной тени замка. Константин ощутил непреодолимый трепет, удивляясь тому, как больная воля человека может создать такой объект на Земле.