Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II
Шрифт:
Несмотря на разделяемое рядом влиятельных лиц опасение относительно общенародного пения в костеле, наложить официальный запрет на этот обычай не удалось. Консенсуса по данному вопросу не сложилось даже внутри Ревизионной комиссии. Некоторым членам такая мера представлялась драконовской. Возражая В.Ф. Самарину, ксендз Заусцинский предупреждал, что запрет на пение гимнов и кантычек вызовет в народе озлобление и ропот куда большие, чем недовольство крестьян малым размером надела при освобождении 1861 года: «Обычай трудно воспретить, а соборное постановление, вошедшее в церковный обряд, еще труднее». Эремич назвал предложенный запрет «нравственным секвестром» [934] .
934
РГИА. Ф. 821. Оп. 150. Д. 584. Л. 162–164.
Ревизионная комиссия, выдерживая линию на дисциплинирование католической церкви, все-таки попыталась разобраться, имеется ли у общенародного пения каноническая санкция, с явной надеждой поймать католических клириков на самопротиворечиях. В мае 1866 года из Вильны в консистории всех католических епархий на территории империи был послан запрос о том, «имеет ли за собою какое-либо каноническое основание участие, принимаемое народом в церковном пении,
935
LVIA. F. 378. BS. 1866. B. 2267. L. 1–1 ap. Если отвлечься от запретительных мотивов Ревизионной комиссии, то поднятый ею вопрос нельзя признать совсем уж праздным и надуманным. Именно в 1860-х годах среди католиков Европы крепло движение против светских тенденций в богослужении. Так, основанный в 1868 году Союз Св. Цецилии (Регенсбург) ставил целью сохранение каноничности богослужебных текстов (зачастую подгонявшихся к нужной инструментальной мелодии) и возрождение грегорианского хорала. См.: Преображенский А.В. Реформа богослужебного пения в католической церкви. Отдельный оттиск из «Русской музыкальной газеты». СПб., 1897. С. 15–39; Donakowski С. A Muse for the Masses: Ritual and Music in an Age of Democratic Revolution, 1770–1870. Chicago & London: University of Chicago Press, 1977. Part 2. Ch. 5, 6.
936
При цитировании библейских текстов в переписке с властями католические клирики старались избегать церковнославянских слов и оборотов (в данном случае «грядый»), употребляемых православными.
937
LVIA. F. 378. BS. 1866. B. 2267. L. 4–10. Отзывы светских властей из Москвы, Петербурга, Саратова, Одессы также свидетельствовали об укорененности в тамошних костелах конгрегационного или по крайней мере хорового пения (Ibid. L. 13–18 ap.).
Таким образом, попытка объявить запрет на общенародное пение у католиков вызвала сильную «отдачу» – православные «ревизоры» католицизма едва не поставили себя в положение фарисеев, кривящихся при звуках народного ликования. Как ясно из данного эпизода, демонизация католицизма не до конца затемнила в участниках антикатолической кампании сознание вероисповедной и обрядовой близости двух христианских конфессий. Хотя не столь часто заявлявшее о себе после 1863 года, оно все-таки могло послужить внутренним ограничителем проектирования новых гонений и притеснений.
Примером того, как эта сдержка не сработала, является поход Ревизионной комиссии против уже не раз упомянутых светских братств. В силу того что историки католицизма до сих пор уделяли мало внимания формам католического возрождения на восточной территории бывшей Речи Посполитой, освещение этого сюжета в настоящей работе будет вынужденно фрагментарным: в моем распоряжении имеются сведения только из тех источников, которые предельно предвзято толкуют деятельность братств. Тем не менее критический анализ описаний и характеристик, которые давали братствам озабоченные деполонизацией края бюрократы и их помощники (сообщавшие при этом, помимо своей воли, разнообразные фактические подробности), позволяет заключить, что власть имела дело с феноменом народной религиозности, общим в то время для разных европейских государств с католическим населением.
Католические братства оказались в поле зрения виленской администрации именно в ту пору, когда в Западном крае началось движение за возрождение братств православных, которое, как известно, не встретило дружного одобрения со стороны светских и духовных властей. Условием разрешения на открытие братства ставилось соблюдение предписанной МВД бюрократической процедуры [938] . В Виленском генерал-губернаторстве некоторые администраторы, включая высших, особенно опасались как раз того, в чем инициаторы создания братств видели их главное достоинство, – культивирования горячей и деятельной православной религиозности. Сомнения М.Н. Муравьева насчет пользы не контролируемого властью православного миссионерства разделяли и нижестоящие чиновники. В октябре 1863 года военный начальник Люцинского уезда (Витебская губерния) подверг резкой критике устав местного православного церковного братства, в котором, по его мнению, цель распространения православия декларировалась без учета деликатной межконфессиональной ситуации в местности, населенной преимущественно латышами-католиками: «…члены… совершенно упустили из виду осторожность, с которою должны быть затрогиваемы в здешнем крае и особенно в настоящее время все вопросы, относящиеся до Православия; делают из братства род какой-то секты…» [939] . Согласно ряду свидетельств, не испытывали восторга от учреждения братств и многие православные священники, боявшиеся конкуренции в своей профессиональной сфере и сокращения церковных доходов. Циркулировали в русском обществе и подозрения конспирологического свойства, которые апологет братств М.О. Коялович передавал следующими словами: «Помилуйте, говорят они, да это тайные общества, это масонство, – братчики тут, сестрицы! у них клятва при вступлении в братство, и во время заседаний – Евангелие, крест?!!» [940]
938
Римский С.В.
939
LVIA. F. 378. BS. 1863. B. 1366. L. 13–14.
940
См., напр.: Коялович М. О разных недоумениях и странных суждениях по поводу православных западнорусских братств // День. 1864. № 8. 22 февраля. С. 16.
К 1865 году в Вильне выработался устойчивый порядок учреждения православных братств под надзором светской администрации и духовенства, без предоставления им самостоятельной роли в кампании массовых обращений католиков в православие. Не исключено, что начавшаяся тогда же атака властей на католические братства отчасти диктовалась опасением, что успешно практикуемые в них приемы самоорганизации, сбора средств, вербовки членов и т. д. могут стать примером для подражания у православных. Пожалуй, никакая другая сторона народного католицизма в Северо-Западном крае не отождествлялась в антикатолическом дискурсе так прямолинейно с польским национализмом, как братства. Бюрократы, православные клирики и публицисты прямо-таки состязались в отрицании за католическими братствами религиозного значения и политически нейтральных конфессиональных целей (лояльность Святому престолу при этом, разумеется, расценивалась как политическая доктрина). Любая касающаяся братств деталь интерпретировалась как видимость, за которой скрываются злой умысел, происки и манипуляции.
Одним из первых образчиков этого разоблачительства стала записка «Сведения о светских братствах, существующих при монашеских орденах римско-католического исповедания», которую еще в начале 1864 года подал М.Н. Муравьеву председательствующий в Виленском цензурном комитете П.В. Кукольник. Чиновник и литератор, Кукольник много лет прожил в Вильне, имел немало знакомств в польском образованном обществе (в 1865 году столыпинская комиссия заподозрит его в систематическом потворстве изданию литературы, служащей целям «польской пропаганды»), но не питал симпатии к католическому духовенству, с которым имел столкновение еще в 1810-х годах, будучи тогда униатом, при защите диссертации в Полоцкой иезуитской академии [941] . В записке Муравьеву, ссылаясь на свою «продолжительную опытность» в наблюдении местной религиозной жизни, он приписывал братствам чуть ли не главную роль в мятеже:
941
Рябов А.К. Кукольник Павел Васильевич // Русские писатели. 1800–1917. Т. 3. С. 215–217.
…всё благочестие светских братий и сестер (число последних несравненно больше) состоит в одном наружном исполнении предписанных им форм. Они будут стоять на коленях несколько часов на улице, в самое ненастное время пред Остробрамскою иконою Божией Матери, наполнять костелы прежде рассвета… соблюдать пост со всею строгостию даже в день Рождества Христова, если оно случится в пятницу или субботу… а между тем пренебрегают ближайшие житейские обязанности, занимаются сплетнями, пересудами… Налагаемое на них безусловное повиновение визитаторам [942] и духовникам может иметь самые опасные следствия. В этом достаточно убедили печальные события минувшего года. Женщины, составляя самое большое число записанных в братства, толпятся беспрерывно около своих духовников, шепчутся с ними, рассказывают им свои задушевные тайны, а вторя их словам более, нежели постановлениям вселенских соборов, считают… похвальным и необходимым все, что внушит им ксендз. Оттого во время преступного восстания… в числе важнейших двигателей мятежа находились женщины, руководимые ксендзами [943] .
942
Должность визитатора монастыря была введена в 1840-х годах (см. гл. 1 наст. изд.).
943
LVIA. F. 378. BS. 1864. B. 215. L. 48 ap. – 49 ap. (записка от 5 января 1864 г.). В этой же записке Кукольник инициировал один из самых оскорбительных для католического духовенства запретов – на произнесение проповедей собственного сочинения. Цензуру проповедей священника, обязательную, как известно, в синодальном православии, он представлял чуть ли не каноническим установлением: «…величайшее зло, вкоренившееся в Римской церкви, состоит в предоставлении права всякому ксендзу составлять и читать публично свои проповеди, без предварительного рассмотрения их высшею духовною цензурою» (Ibid. L. 50).
Кукольник был набожным, мистически настроенным православным, но не стеснялся применять секуляризирующий язык для описания практик благочестия в другом христианском исповедании. То, что он называл перешептыванием прихожанок с ксендзом, – это так называемая наушная исповедь, получившая широкое распространение в период «католического возрождения» в разных частях католической Европы. (Примечательно, что в современном народном православии нередким было противоположное явление – уклонение от исповеди и, в особенности, причастия, из сознания своей греховности и неподготовленности к таинству [944] . С этой позиции обычай католиков часто исповедоваться неизбежно представлялся по меньшей мере знаком ханжества.)
944
Shevzov V. Russian Orthodoxy on the Eve of Revolution. P. 76–77.
Предложение Кукольника запретить прием в братства новых членов не встретило одобрения в муравьевской администрации. Некто прочитавший его записку пометил, что «братства не могут быть уничтожены правительственною властью. Они могут уничтожиться сами собою, и к тому единственное средство – подорвать кредит в народе католического духовенства…» [945] . Однако два года спустя, при Кауфмане, Ревизионная комиссия и близкие ей администраторы уже не считали опрометчивым прямое наступление на братства. Виленский губернатор С.Ф. Панютин вслед за Кукольником криминализировал непривычную для православных манеру исповеди: «Посредством частых наушных исповедей ксендзы имеют самое удобное и безопасное средство узнавать и направлять мысли исповедывающихся братчиков, а вместе с тем и действовать на них по своему желанию» [946] .
945
LVIA. F. 378. BS. 1864. B. 215. L. 50.
946
Ibid. 1866. B. 2516. L. 32.