Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II
Шрифт:
На первый взгляд замысел этой реформы полностью отвечал мечтам католикофобов об унижении и вытеснении «латинства». Но то, что в специфическом локальном контексте может казаться лишь очередным гонением на католиков, обретает несколько иной вид в сравнении с современной политикой в отношении православного духовного образования. В 1866–1867 годах, одновременно с тем как в Вильне работала Ревизионная комиссия, Святейший Синод, поторапливаемый энергичным обер-прокурором Д.А. Толстым, обсуждал проекты преобразования православных семинарий. В мае 1867 года Александр II утвердил «Устав духовных семинарий и училищ», за которым в ближайшие два года последовали законы о статусе детей священников, о реорганизации приходов, о новом штате причтов и др. Вместе взятые, они, как и хотел того Толстой, отменили «кастовую» наследственность духовного звания – открыли сыновьям православных священников выход из сословия и в то же время предоставили всем сословиям, пусть только в принципе, доступ в духовенство через обучение в семинариях. В новом семинарском уставе отразилась та же озабоченность отрывом духовного образования от общегражданской жизни, которая – правда, в гораздо более резкой форме – дала себя знать в виленском проекте католической реформы. Устав наделял большими, чем ранее, полномочиями совет семинарии, куда теперь входили представители белого духовенства и педагогов-мирян (в противовес епископу), вводил институт светского ревизора и создавал более благоприятные условия для перехода семинаристов, склонных к светским профессиям, в общеобразовательные гимназии и даже университеты [1016] .
1016
Freeze G. Parish Clergy in Nineteenth-Century Russia. P. 308–329; Никулин М.В.
Разумеется, этим сравнением нельзя слишком увлекаться: в православные семинарии не давали хода иноверным педагогам; никто не планировал сократить их число в несколько раз; а ряд новых обязанностей, возложенных на православных священников, вроде бы окупался дарованием прав, которых было лишено духовенство католическое, – например, выбора благочинных самими священниками, что с разрешения светских и духовных властей практиковалось к середине 1860-х годов в одной трети епархий. Но следует также помнить, что немалая часть православного духовенства и паствы встретила толстовские новшества с чувством, очень далеким от благодарности (которой нельзя было бы добиться, ссылаясь на то, что католикам на западе империи приходится совсем туго). Епархиальных архиереев беспокоил предвидимый отток поповичей из семинарий, грозивший оставить вскоре какие-то сельские приходы без священников; некоторые из них возмущались секуляризацией как профессорского состава, так и учебных программ, чреватой выпуском из семинарий нигилистов и неверующих либералов; приходское духовенство сокрушалось о судьбе своих сыновей, не поступивших в семинарии на казенный кошт. И что же говорить о тех дьячках и пономарях, которые после приходской реформы обнаружили себя за штатом, или о жителях сел, где вследствие укрупнения приходов закрывались любимые храмы [1017] .
1017
Freeze G. Parish Clergy in Nineteenth-Century Russia. P. 354–369.
Возможно, более всего семинарский устав 1867 года и виленский план для католиков 1867–1868 годов сближал общий им обоим утилитаризм в определении функции духовенства. По замечанию Г. Фриза, в реформаторской концепции Толстого интересы духовного сословия как корпорации отступали перед интересами церкви как института. В частности, семинарская реформа была нацелена не на трудоустройство всей массы поповичей, а на удовлетворение реальной, исчислимой нужды православных прихожан в хорошо обученных священнослужителях и пастырях, не обязательно происходящих из духовного сословия. Потому-то набор в семинарии и устанавливался по числу подлежащих замещению приходских вакансий [1018] . По сути, механизм социального воспроизводства православного духовенства должен был эволюционировать к католической (и протестантской) модели пополнения священства из мирян. На деле, как известно, достигнуть этого было совсем непросто. Виленские же ревизоры католицизма сталкивались с другой проблемой: они находили конкретные способы этого пополнения неудовлетворительными с точки зрения государства.
1018
Ibid. P. 326, 329 etc.
Показательны в этом отношении обстоятельства, при которых в 1869 году была упразднена (вкупе с епископальной кафедрой, о чем см. гл. 10 наст. изд.) католическая духовная семинария в Минске. Осенью 1868-го генерал-губернатор А.Л. Потапов доложил в МВД, что в прошедшем учебном году в семинарии обучалось лишь шесть человек – вместо полагающихся по штату пятидесяти пяти. А в 1868-м семинария вовсе пустовала. Генерал-губернатор сообщал также, что в течение 1865–1867 годов семинарию окончили двадцать воспитанников, ни один из которых не был рукоположен в священники [1019] . (Несколько раньше директор ДДДИИ Э.К. Сиверс в отчете министру о положении дел в Виленской семинарии отмечал такую же неурядицу: около тридцати выпускников последних лет должны были оставаться при семинарии в ожидании рукоположения, на которое генерал-губернаторы не давали разрешения, «находя, что для приходов нет надобности в большом числе священников» [1020] .) Вывод напрашивался сам собой: антикатолические мероприятия властей отбивали охоту к духовному призванию; стоит ослабить нажим, и молодежь, возможно, вновь потянется в эти заведения. Потапов, конечно, это понимал и в случае Виленской семинарии пытался нормализовать порядок пополнения духовенства рукоположенными выпускниками. Однако семинария в Минске в особенности проштрафилась тем, что в нее в прежние годы почти не поступало «уроженцев Минской губернии» и большинство воспитанников составляли чужаки – «жмудины, известные своим фанатическим направлением и враждебными чувствами к правительству» [1021] . Опустение семинарии одновременно приветствовалось как фактор, могущий способствовать сокращению доли литовцев в католическом духовенстве, и выставлялось чуть ли не каноническим основанием для ее окончательного закрытия.
1019
РГИА. Ф. 821. Оп. 125. Д. 21. Л. 21–22 (отношение Потапова министру внутренних дел А.Е. Тимашеву от 30 сентября 1868 г.).
1020
Там же. Л. 19 об. («Записка директора Департамента духовных дел иностранных исповеданий графа Сиверса о поездке его в Вильну» от 5 июня 1868 г.).
1021
Там же. Л. 22.
Итак, действительная социальная открытость католического духовенства приводила к неприятной для властей стихийной этногомогенизации: среди семинаристов неуклонно возрастала доля литовцев, причем литовцев простонародного происхождения – выходцев из среды с наибольшей в северо-западных губерниях приверженностью католическому благочестию. Ревизионная комиссия в 1868 году призывала поставить заслон этому наплыву «фанатиков» в ту единственную семинарию, которая должна остаться после реформы: «Из жмудинов в семинарию должно быть допускаемо только такое число клериков, какое необходимо для Тельшевской епархии (т. е. для паствы, говорящей по-литовски. – М.Д.); остальные воспитанники должны быть происхождения русского: белоруссы и малороссы…» [1022] . На литовцев в данном случае смотрели как на своего рода касту, почти замкнувшую в себе источник пополнения духовенства. И теперь их прием в семинарию должен был регулироваться тем самым мерилом наличной потребности в клире, которое Д.А. Толстой в те же годы пытался использовать для превращения православных семинарий из сословных в открытые учебные заведения, свободные от миссии воспитания всех священнослужительских детей. А привлечение в католическую семинарию белорусов и малороссов – аналог чаемого освежения православных семинарий юношеством из недуховных сословий – надолго станет темой довольно бесплодных рассуждений виленских администраторов.
1022
LVIA. F. 378. BS. 1866. B. 1340. L. 98 ар.
В главе 10 мы еще вернемся к положению католических семинарий в 1870-х годах в связи с проблемой неканонического управления Виленской епархией. Здесь же стоит указать на то, что структурное сходство с реформой православных учебных заведений не исчезло и после вступления виленских планов в стадию реализации. Правда, единого законодательного акта на этот счет так и не было издано, так что перемены в католических семинариях, включая пересмотр их уставов, осуществлялись посредством административных распоряжений. Часть радикальных начинаний осталась на бумаге. Если семинарию в Минске без лишних хлопот закрыли одновременно с упразднением Минской епархии в 1869 году, то Тельшевскую тогда же спасло опасение властей, что без нее не удастся готовить клириков, способных окормлять паству, говорящую на «жмудском языке» [1023] . Из намеченных Ревизионной комиссией нововведений как в Виленской, так и в Тельшевской семинарии наиболее настойчиво внедрялись курсы т. н. русских предметов (словесности и истории), призванные изгнать из учебных заведений дух полонизма. Составление учебных программ по этим предметам и их преподавание почти не контролировались ректором, что постоянно вовлекало светских учителей в трения и конфликты с духовным начальством семинарии и даже высшим клиром епархии. Для католических иерархов опасность секуляризации, которую несли с собой «русские предметы», была очевиднее, чем выгоды, вытекавшие из лояльного принятия государственного языка. Об остроте этой коллизии дает представление позднейшее свидетельство – меморандум, представленный в 1904 году архиепископом Могилевским и митрополитом Римско-католических церквей в империи Георгием Шембеком министру внутренних дел кн. П.Д. Святополк-Мирскому. Суммируя многолетние претензии католиков к дискриминирующей их власти, митрополит касался и последствий слишком рьяного внушения в семинариях тяги к русской светской культуре:
1023
РГИА. Ф. 821. Оп. 125. Д. 324. Л. 142 (протокол совещания министра внутренних дел А.Е. Тимашева с виленским генерал-губернатором А.Л. Потаповым, директором ДДДИИ Э.К. Сиверсом и ковенским губернатором М.А. Оболенским о представленных последним в январе 1869 года секретных предложениях относительно Тельшевской епархии). Против принуждения литовских крестьян к русскоязычной церковной службе и катехизации выступали и Потапов, и Сиверс.
Преувеличенным… может считаться требование, чтобы воспитанники семинарии, которым в скором будущем… придется гласить в костеле проповедь… преподать слово Божие, заучивали еще басни Крылова или другие даже эротические стихотворения, но это прямо невозможно, если программою возлагается на духовную молодежь обязанность читать романы и повести… Разве такое чтение можно считать подходящим для кандидата духовного сана католической Церкви, долженствующего развивать в себе существенные черты споспешника Богу, а не литератора? [1024]
1024
Католическая Церковь накануне революции 1917 года: Сб. док. / Сост., ред. М. Радван. Люблин: Научное общество Католического университета в Люблине, 2003. С. 69–70. Сравнительная откровенность и смелость меморандума Шембека, возможно, имела отношение к репутации противника русификаторских крайностей, которую Святополк-Мирский приобрел, занимая в 1902–1904 годах должность виленского генерал-губернатора.
Хотя расширение в 1860-х годах курса светских предметов в православных семинариях не преследовало, разумеется, цель русификации, такой же стон о профанации духовного образования звучал из уст тогдашних православных иерархов.
Вызвав недовольство у католического клира, «русские предметы» доставили разочарование и самим русификаторам. Повышение экзаменационных требований к знанию русского языка возымело неожиданный эффект: вместо желанных белорусов и малороссов, чья «русскость», казалось бы, гарантировала успех при поступлении, семинарии все больше наполнялись сыновьями все тех же литовских крестьян. К концу 1870-х годов они не только составляли, как и прежде, большинство воспитанников в Тельшевской семинарии, но и образовали значительную группу в Виленской [1025] . (Формальных препятствий тому не имелось: предложение Ревизионной комиссии установить в семинариях numerus clausus для литовцев не нашло своих исполнителей.) В конце 1880 года сложившуюся ситуацию проанализировал новый генерал-губернатор Э.И. Тотлебен, который в ту пору политической оттепели поддерживал попытки нормализации отношений власти с местными элитами [1026] . В представленной М.Т. Лорис-Меликову записке «О недостатке в Виленской епархии римско-католического духовенства» он весьма проницательно, хотя и не беспристрастно, объяснял причину феноменального первенства литовских абитуриентов во владении русским языком:
1025
РГИА. Ф. 821. Оп. 125. Д. 450. Л. 73 об. – 74 (записка от 1878 г. директора ДДДИИ А.Н. Мосолова. О других вопросах, поднятых в этом любопытном документе, см. гл. 10 наст. изд.).
1026
См.: Долбилов М. Превратности кириллизации. С. 292–293.
Римско-католические ксендзы, вследствие религиозности жмудинов, пользуются у них величайшим почетом, а с тем вместе и благосостоянием, так что для истого жмудина из низшего сословия… нет почетнее службы ксендзовской. …Для крестьянского населения Тельшевской епархии карьера ксендза представляется самою почетною и самою выгодною, а за тем, так как это население богаче крестьян Виленской епархии и имеет возможность давать воспитание своим детям, то оно и старается всячески подготовить сыновей своих к духовному званию [1027] .
1027
РГИА. Ф. 821. Оп. 125. Д. 450. Л. 103 об. – 104 (записка от 16 ноября 1880 г.).
Выражаясь – в пику тотлебеновскому акценту на меркантильность – выспренно, можно сказать, что экзамен по совсем непопулярному у литовцев русскому языку явился оселком, на котором проверялась твердость литовских крестьян в католической вере (во многих случаях, конечно, неотделимой от стремления к социальному росту), а тем самым и вкладом в ее упрочение. Тотлебен завершал записку предложением: для привлечения в семинарии пока еще менее мотивированных, чем литовцы, белорусских простолюдинов «понизить уровень экзаменационных требований» и вообще уменьшить в учебной программе долю светских предметов: «…просвещение среди масс не настолько еще распространилось, чтобы общегражданского образования требовать от ксендза в несравненно большей и притом ненужной для него степени» [1028] . Предложение симптоматичное: хоть кто-то в высшей бюрократии начинал осознавать, что государство исчерпало просвещенческие методы «переделки» католического духовенства и должно больше считаться с теми устойчивыми стандартами благочестия и образованности, а равно и структурами самоорганизации, которые вырабатывались внутри католического сообщества.
1028
Там же. Л. 100–102 об., 106.