Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II
Шрифт:
Насколько достоверны эти разоблачения? Применение властью метода «кнута и пряника» в политике обращений было не столь уж редкой практикой в XVIII – первой половине XIX века. Большей частью, правда, жертвами такого рвения становились язычники и мусульмане восточных регионов империи [1136] , однако не миновала чаша сия и некоторых христиан в Западном крае. Так, в 1833–1834 годах православный епископ Полоцкий Смарагд, желавший опередить Иосифа Семашко и его команду в присоединении к православию униатов и сумевший за два года отвоевать у униатского духовенства более 120 тысяч человек, разрешал исполнителям своего плана, как говорилось в одной жалобе на действия тогдашних обратителей, «прельщать» крестьян водкой, сулить им «всякое угодье и попечение об них правительства», но при этом и угрожать наказаниями [1137] . Словом, за виленскими обратителями 1860-х стояла традиция миссионерства, в рамках которой отнюдь не исключалось одурачивание обращаемых и грубое насилие над их волей. Тем не менее разоблачения Киркора, а точнее – его интерпретацию происходившего стоит проверить. Спешу оговориться, что это не равносильно отрицанию фактов морального устрашения и физической расправы над католиками – об этом речь впереди.
1136
См., напр.: Werth P. Coercion and Conversion: Violence and the Mass Baptism of the Volga Peoples, 1740–55 // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2003. Vol. 4. № 3. P. 543–569.
1137
Шавельский Г.,
Начнем с того, что Киркор не был очевидцем ни одного из обращений (впрочем, он этого и не скрывал, ссылаясь на «многочисленные народные рассказы, переходящие из конца в конец по всему краю»). Цель его записки – наиболее эффектно преподнести недоброжелателям Кауфмана из высшей бюрократии данные о злоупотреблениях. Важно и то, что в осуждении чиновничьего вмешательства в дела веры Киркор исходил из представлений о сугубо духовной мотивации обращения и игнорировал специфику социальной ситуации, в которой находились вчерашние крепостные. Под другим углом зрения можно увидеть и описанную им с отвращением сцену приезда военного начальника Хованского в деревню. Представим себе: гвардейский офицер и князь, который является как посланец царя, сам «уговаривает, целует, упрашивает», дарит деньги и вместе с крестьянами пьет водку (конечно, за здравие государя – момент очень важный!). Это не просто новый для крестьян социальный опыт, но и опыт, который становится сильным доводом за переход в «царскую веру». Податливость какой-то части крестьян на эту сугубо секулярную пропаганду «истинной» веры была закономерной; в середине 1860-х годов не все католики связывали с переменой католичества на православие понижение своего социального и культурного статуса. Даже Киркор признавал, что после посещения села военным начальником у «обратителей» появлялись «деятельные сотрудники». Католическое простонародье, таким образом, не было пассивной однородной массой, загоняемой, подобно стаду, в православие.
Организация и процедура переходов в «царскую веру»
Первоначальное впечатление успеха массовых обращений в Быстрице и Подберезье явилось важным фактором в русификаторских мероприятиях администрации Кауфмана. Видимо, не случайно торжественное действо переосвящения костела в православный храм в обоих случаях совпало с участием генерал-губернатора в заседаниях секретных комиссий в Петербурге, где проекты жесткой деполонизации, отстаиваемые им и его киевским коллегой Безаком, подвергались критике со стороны П.А. Валуева, В.А. Долгорукова и некоторых других сановников. Известия из Вильны поспевали в нужный час. Телеграмма Панютина о торжестве в Быстрице («От глубины души поздравляю Вас как главного начальника и как ревнителя Православия») была получена в Петербурге 7 декабря 1865 года [1138] , за три дня до подписания Александром II, после горячих дебатов между сановниками, указа о запрете лицам «польского происхождения» приобретать землю в Западном крае [1139] . Аналогичная церемония в Подберезье состоялась 3 апреля 1866 года, накануне утверждения императором постановления особой Комиссии по делам римско-католической церкви, предоставляющего генерал-губернаторам право закрывать католические костелы и целые приходы «вследствие обращения большинства жителей в православие и малочисленности прихожан католиков или по другим особо важным причинам» [1140] .
1138
LVIA. F. 378. BS. 1865. B. 1601. L. 2.
1139
Западные окраины Российской империи. С. 213–214; Комзолова А.А. Политика самодержавия в Северо-Западном крае. С. 178–183.
1140
LVIA. F. 378. BS. 1866. B. 1443. L. 7–7 ap. См. также: Сталюнас Д. Роль имперской власти. С. 332–333.
В течение последующих полутора лет высочайшее повеление от 4 апреля 1866 года, весьма произвольно толкуемое в Вильне, служило юридической, с позволения сказать, базой для наступления на католицизм в Северо-Западном крае [1141] . Незадолго до его утверждения, в марте 1866-го, Александр II принял кн. Н.Н. Хованского и, обняв и поцеловав его, со словами «Я вполне убежден теперь, что полонизм – католицизм» [1142] , одобрил план расширения кампании. Нарастание в 1866 году напряженности в отношениях России со Святым престолом, приведшее в конце концов к разрыву конкордата 1847 года, также подогревало антикатолические страсти в Вильне. Цель кампании формулировалась в дружеских беседах, которые нередко велись в присутствии Кауфмана, почти как лозунг: «Мы скоро перебросим папизм за Неман!» «Прием, оказанный Государем Императором князю Хованскому… дал толчок деятельности мировых посредников, почти все бросились обращать крестьян к православию, и постоянно поступают требования о закрытии костелов…» – говорилось в одном частном донесении в III Отделение в июне 1866 года. «Обращение стало чем-то вроде steeple-chase (англ. скачки. – М.Д.): исправники, посредники, становые, все пропагандировало и присоединяло к православию», – вспоминал позднее И.А. Шестаков, виленский губернатор в 1868–1869 годах [1143] .
1141
Оговорка об «особо важных причинах» санкционировала закрытие приходов даже в случае обращения меньшинства прихожан в православие, так что упразднение храма часто становилось инструментом давления на еще остающихся в католицизме прихожан.
1142
ОР РГБ. Ф. 120. К. 18. Ед. хр. 69. Л. 3 (копия письма С.А. Райковского М.Н. Каткову от 11 марта 1866 г.).
1143
Владимиров А.П. История располячения западнорусского костела. С. 67; ГАРФ. Ф. 109. 1-я эксп. Оп. 39. 1864 г. Д. 82. Л. 43; РО РНБ. Ф. 856. Ед. хр. 5. Л. 329.
Со временем в «обратительство» вовлекалось все больше гражданских и военных лиц, и когда счет присоединившимся перевалил за первые десять тысяч, секулярная подоплека кампании вышла наружу. Наряду с декларациями о добровольности обращений в отчетах и корреспонденции виленских миссионеров начала звучать тема насильственного благодеяния, совершаемого государством по отношению к неразумным подданным.
Тезис о полезном для властей религиозном индифферентизме католического простонародья был намечен уже в первых жандармских донесениях о массовых обращениях [1144] . В свою очередь, некоторые члены Ревизионной комиссии постарались подвести под это воззрение какое ни есть историческое обоснование:
1144
«[Основная масса крестьян] не слишком заражена католическим фанатизмом… При разговорах и убеждениях, чтобы все крестьяне принимали православную веру, которую исповедует Государь Император, постоянный их ответ такой: “Пусть Царь скажет, и мы перейдем в православие, это все равно”» (ГАРФ. Ф. 109. 1-я эксп. Оп. 39. 1864 г. Д. 82. Л. 63–63 об. – рапорт А.М. Лосева главноуправляющему III Отделением от начала сентября 1866 г.). Еще пример сходного умозаключения: «…сословие это (крестьяне-католики. – М.Д.), мало того что чуждо политических стремлений,
…в массе (католиков. – М.Д.), перекочевывавшей частями из православия, то в унию, то в латинство, то обратно в православие… далеко не та твердая приверженность к костелу, чтобы современное… возвращение к православию кроткими и мирными путями было бы одною мечтою, при энергичном содействии местных властей. Ныне население, даже и наиболее ополяченное, насчет возвращения к православию говорит: «тршеба бендзе» [1145] , в других местностях [1146] оно выражается: «прикажут, то и станем русскими». Если колебания уже начали проникать в среду жмудинов, никогда не бывших православными, то тем более они должны иметь место среди населения, говорящего по-белорусски… [1147]
1145
Примечание автора записки: «Отзывы крестьян Трокского уезда, живущих над самым Неманом, и отзывы не пред местными властями».
1146
Согласно примечанию автора записки, в Вилейском уезде Виленской губернии.
1147
РГИА. Ф. 821. Оп. 150. Д. 584. Л. 55 об. – 56 (записка В.Ф. Ратча «О ксендзовско-польской пропаганде»).
Этому суждению генерала В.Ф. Ратча, официального историографа «польских мятежей», вторил в июне 1866 года инспектор Виленского учебного округа Н.Н. Новиков, обнадеживавший коллег-русификаторов насчет перспектив «раскатоличивания» даже этнических литовцев в Ковенской губернии:
…ни одна религия, как доктрина, не сильна здесь. Гораздо сильнее религии здесь развито чувство собственности, как наиболее естественное и наименее требующее рефлексии. С этой точки зрения заметное в последнее время тяготение к православию есть плод того, что православие есть «царская вера», а царь удовлетворит чувству собственности [1148] .
1148
РО РНБ. Ф. 523. Ед. хр. 66. Л. 145 об. (письмо Новикова попечителю Виленского учебного округа Корнилову от 5 апреля 1867 г.).
Важной чертой многих из такого рода суждений является претензия на проникновение в самую суть «народных» понятий о коренном различии между «поляком» и «русским». Лосев в своем рапорте о торжестве в Быстрице с умилением отмечал: «В волостном правлении, где я останавливался, я встретил двух крестьянских мальчиков, и, когда спросил одного из них: кто ты? он смело и весело отвечал: я русский; при этом другой мальчик несколько сконфузился. Заметив это, я спросил таким же образом: кто ты; он отвечал: я еще поляк, но сейчас пойду к батюшке и сделаюсь русским; и затем побежал в церковь и принял православие». (Остается загадкой, поинтересовался ли батюшка тем, как смотрят на это родители несовершеннолетнего.) «По их убеждениям», веско заключал новоиспеченный миссионер, православный есть русский, а католик – «поляк, хотя бы по происхождению он был и белорусс, не знающий ни слова по-польски» [1149] . Слова и поведение мальчика в описании Лосева в точности воспроизводят стереотипные изображения мгновенного превращения инородца/иноверца в русского и православного, часто встречавшиеся в тогдашних повестях и рассказах «для народа» [1150] .
1149
ГАРФ. Ф. 109. 1-я эксп. Оп. 39. 1864 г. Д. 82. Л. 20 об. – 21.
1150
Brooks J. When Russia Learned to Read: Literacy and Popular Literature, 1861–1917. Princeton, 1985. P. 215–222.
Вообще, обратителям не была чужда логика мышления, подсказывавшая взгляд на принятие православия как важный, но лишь начальный шаг в длительном процессе аккультурации к новой вере. Однако возобладала не она. Эмоциональная апелляция обратителей к «народным» понятиям о смене веры придавала кампании видимость самодостаточного, эпохального свершения. Одной из важных причин того, что на обращения стали смотреть скорее как на доказательство преобразовательной мощи светской власти, служил рост недоверия бюрократов к местному православному духовенству.
К 1865 году и в прессе, и в служебной переписке накопилось немало свидетельств о разладе между приезжавшими из Великороссии чиновниками, в первую очередь мировыми посредниками, и местным православным духовенством, в подавляющем большинстве – бывшими униатами или их детьми. В происходивших между ними распрях можно выделить и этнокультурный, и социально-сословный, и институциональный аспекты. Зачинщиком, как правило, выступала светская сторона. Озабоченные благосостоянием крестьянского хозяйства, мировые посредники полагали, что священники, прикрываясь Положением 1842 года о материальном обеспечении православного духовенства (хотя соответствующие дискуссии начались в конце 1850-х, этот закон будет отменен в Северо-Западном крае только в 1870 году) [1151] , по-пански обременяют крестьян натуральными повинностями и назначают непомерную плату за духовные требы [1152] . Стяжательство, невежество, пьянство и лень, в которых светские чиновники охотно обвиняли местных батюшек, являлись, надо заметить, привычными чертами бытовавшего в российском дворянском сознании стереотипа сельского «попа». Но в случае бывших униатов предубеждение приезжих чиновников немедленно находило пищу и в том, что (с большим или меньшим основанием) виделось полонофильством: польской речи или акценте, «панских» обычаях, следах католического влияния в церковной службе и обрядности. «Надеяться на здешнее Православное духовенство невозможно, это плохой проводник наших идей, они полуполяки, этому служат доказательством их семейства, говорящие польским наречием, да и многие из них еще не забыли Унию!» – докладывал в III Отделение А.М. Лосев [1153] .
1151
Римский С.В. Российская церковь в эпоху Великих реформ. С. 384–389.
1152
Один из таких конфликтов произошел в начале 1865 года в Мозырском уезде Минской губернии. Мировой посредник Апалев так объяснял свои претензии к местным православным священникам: «Выслушивая заявления и жалобы народа на духовенство, я всегда старался убедить их силою доказательств, примером бедности и скудности народа, нищеты многих крестьянских дворов, что произвольно требуемая плата священником не по силам крестьянину и что последствия таких требований от народа могут быть в будущем – грустное разъединение народа с духовенством. Мои убеждения и просьбы к духовенству были поняты последним как оскорбление их сана и мое будто бы преднамеренное желание поставить их во вражду с народом». В свою очередь, один из этих священников описывал Апалева не как народного заступника, а как самозванца, одержимого шляхетской фанаберией: «Г. Апалев приказывал мне замолчать и не оправдываться и помнить, что он адъютант Его Императорского Величества, что он лично знаком Государю Императору, что он важная, для меня непостижимая особа у Государя Императора и служил в Лейб-гвардии и что он начальник девяти тысяч душ; взявши же в руки посреднический знак, он подносил его ко мне и заставлял меня благоговеть пред собою» (LVIA. F. 378. BS. 1865. B. 1354. L. 47, 68).
1153
ГАРФ. Ф. 109. 1-я эксп. Оп. 40. 1865 г. Д. 40. Ч. 13. Л. 14 об. – 15 (донесение от 22 мая 1865 г.).