Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II
Шрифт:
Неудивительно, что сам по себе переход католика в православие не давал повода Муравьеву и ему подобным администраторам ликовать и трубить победу над «латинством». По большей части такие обращения оценивались со сдержанным оптимизмом. Я.Н. Бутковский, служивший в Северо-Западном крае по ведомству государственных имуществ, вспоминал в мемуарах об откровенном разговоре с генерал-губернатором. В духе новейших идей о религиозном обращении Бутковский выразил удивление, почему Муравьев, как ему казалось, закрывает глаза на своекорыстные и далекие от религии мотивы перехода поляков в православие, в особенности чиновников, стремившихся таким путем избежать увольнения с должности. Муравьев отвечал: «Всякий католик, принявший православие, уже не поляк… Я сам не высоко ценю [такого] ренегата, да его дети-то будут русскими» [1094] . Новообретенный статус православного связывался не с единовременным духовным перерождением человека, а с возможностью поместить его самого, а главное – его потомство, в такие условия, где они были бы заинтересованы культивировать русское самосознание, даже вопреки семейной традиции. Прагматизм такого расчета, однако, ставился под вопрос неразвитостью в западных губерниях тех институтов, которые могли бы стать фактором повседневной ассимиляции высшего польскоязычного слоя, – выборных органов самоуправления, общественных и коммерческих учреждений. А заводить их Муравьев не собирался из страха перед все тем же «полонизмом» [1095] .
1094
Бутковский Я.Н. Из моих воспоминаний // Исторический вестник. 1883. № 11. С. 344.
1095
Типичным
Проблема идентичности новообращенных в православие живо занимала и преемников Муравьева. В июне 1866 года К.П. Кауфман получил от могилевского губернатора А.П. Беклемишева шифрованную телеграмму следующего содержания: «Некоторые чиновники с семейством, признавая себя вполне русскими, желают присоединиться к православию. Распространился слух, что все-таки будут уволены. Могу ли заверить их, что они будут считаться русскими и пользоваться одинаковыми правами». Генерал-губернатор дал недвусмысленный ответ: «Можете успокоить желающих присоединиться, что я смотрю на принятие православия как на перемену знамени политического навсегда и вполне доверяю [тем], кто перешел с семейством» [1096] . А несколькими месяцами ранее, беседуя с чиновником Виленского учебного округа А.П. Владимировым, Кауфман задал ему вопрос, сформулированный – правда, в мемуарном пересказе Владимирова – как кредо миссионера-прагматика: «Неужели вы не верите в силу православия когда-нибудь в дальнейшее время ассимилировать то, что в начале присоединено к нему внешне, номинально?» Владимиров отвечал, что в таком результате не приходилось бы сомневаться, если бы новообращенные жили где-нибудь в глубине России, но не в крае, где так ощущается сила притяжения католицизма [1097] .
1096
LVIA. F. 378. PS. 1866. B. 259. L. 46. В те же самые дни Кауфман вычеркнул аналогичное заявление из своего секретного распоряжения по Ковенской губернии (см.: Staliunas D. Making Russians. P. 99, 339, note 149). Не исключено, что безоговорочное поощрение чиновников-католиков к переходу в православие генерал-губернатор допускал лишь в Могилевской губернии, где польское присутствие было заметно слабее, чем в остальных губерниях края. Беклемишев последовательно проводил мысль о том, что отождествление католического исповедания и «польского происхождения», оправданное, как тогда считалось, относительно дворянства остальных губерний, требует корректировки в применении к могилевским дворянам-католикам: «…католики в Могилевской губернии по большей части ополячившиеся белоруссы или литовцы» (LVIA. F. 378. BS. 1865. B. 919. L. 6 – отношение Беклемишева Кауфману от 6 июля 1865 г.).
1097
Владимиров А.П. История располячения западнорусского костела. С. 69.
В свою очередь, местные католики из высших социальных слоев, решавшиеся перейти в православие, вносили свой вклад в дискурс об обращении. Разумеется, в своих объяснениях и признаниях они старались подладиться под ожидания властей, но, учитывая интенсивность антикатолических фобий виленских русификаторов, это не всегда было простой задачей. Общей чертой дошедших до нас рассказов об индивидуальных обращениях является риторика пробуждения национальной памяти. Рассмотрим несколько случаев.
В первый раз помещик Виленской губернии и отставной офицер Зенон Деспот-Зенович обратился к местному губернатору с неординарным и притом не согласованным заранее прошением летом 1864 года. Он представил проект всеподданнейшего адреса, предназначенный для подписания его собратьями по сословию, в котором испрашивалось бы разрешение на «совершенное отделение литовского дворянства от польского» и на замену латинского языка русским в римско-католической литургии [1098] . Первый пункт соответствовал тогдашней официальной идеологеме, что польскоязычное дворянство на территории бывшего Великого княжества Литовского – вовсе не поляки, а забывшие своих предков «русские» (определение «литовское» Деспот-Зенович употреблял не в значении этнической принадлежности). Сколь бы часто ни поминалось это «исконное русское происхождение» в документах пропагандистского характера, на практике при идентификации поляков в расчет принималось не оно, а польская родная речь, католическое вероисповедание, круг ближайших родственников. Деспот-Зенович предлагал буквальное прочтение идеологической конвенции. Второй пункт прошения поднимал еще более деликатный вопрос. В то время, когда даже русскоязычные уроки католического закона Божьего в народных школах не получили еще санкции генерал-губернатора, католик, инициирующий от имени единоверцев перевод на русский язык мессы, легко мог навлечь на себя подозрения в содействии католическому прозелитизму среди православного населения [1099] . Проект адреса не вышел из стен генерал-губернаторской канцелярии.
1098
LVIA. F. 378. BS. 1866. B. 1146. L. 1.
1099
Позднейшие попытки правительства ввести русский язык в дополнительное католическое богослужение на территории западных губерний не посягали на латинский язык в литургии. Еще одно из немногих известных мне предложений ввести русскоязычную мессу сформулировал в 1870 году чиновник по особым поручениям при киевском генерал-губернаторе Краинский. Он прямо связывал это новшество с «осуществлением мысли великой Екатерины – отделить русскую католическую митрополию от Рима» (РГИА. Ф. 821. Оп. 125. Д. 279. Л. 7–8).
Убедившись в неудаче прошения, Деспот-Зенович весной 1866 года, уже при Кауфмане, решился писать прямо генерал-губернатору, на сей раз о своем желании обратиться в православие. Он с гордостью сообщал, что происходит от «византийско-сербских князей», и со ссылками на исторические труды, включая «Историю» Н.М. Карамзина, отмежевывался от каких бы то ни было связей с польскостью: «Предки мои князья сербские прибыли не в Польшу, а к Западно-Русскому Великому князю Витольду (sic! – М.Д.) и получили грамоту на русском языке на земли от реки Дисны до реки Мышь… Я и предки мои всегда были русскими душою, разумом и чувствами сердца в беспредельной верности Всероссийскому престолу». Потомок «русских душою» «князей сербских» всепокорнейше просил Кауфмана «принять живейшее участие в присоединении меня к Православной церкви, свято чтимой моими предками». Реконструированная таким образом генеалогия затушевывала неоспоримые факты: ближайшие предки Деспот-Зеновича были, как-никак, католиками, а филиальный костел в его имении Псуя, который он вызывался переделать в православный храм, был построен не кем-нибудь, а его матушкой [1100] .
1100
LVIA. F. 378. BS. 1866. B. 1146. L. 11–13 (прошение Кауфману от 18 марта 1866 г.), 4 (отношение Панютина Кауфману от 9 августа 1866 г.).
Ни виленского губернатора Панютина, ни самого Кауфмана не смутило, что проситель ни словом не коснулся религиозных убеждений как таковых, словно он никогда и не был католиком. Вместе с тем выспренний тон прошения не отвлек их от более прозаичных, но, как кажется, более важных для администрации вещей. Губернатор, рекомендуя Деспот-Зеновича Кауфману, не прокомментировал генеалогические экзерсисы, зато счел нужным пояснить: «Благонадежен, но не пользуется между родней особенною привязанностью» [1101] . Понятно, что, будь такая «привязанность» прочнее, можно было бы рассчитывать на то, что обращение Деспот-Зеновича подаст пример его родственникам. А вот предложение переоборудовать костел в православную церковь живо заинтересовало борцов с католицизмом, ибо давало надежду на переход в православие окрестного простонародья.
1101
Ibid. L. 1.
1102
Ibid. B. 1268. L. 5.
В том же 1866 году репрезентация обращения в православие как патриотического акта имела место и в случае крупного минского землевладельца князя Бронислава (в православии Александра) Друцкого-Любецкого. В открытом письме «Мое обращение в православие», сначала разосланном родным и знакомым, а затем напечатанном в разных газетах, он представлял уход из католицизма как своего рода профилактику против политической заразы: «Допустим, что мы теперь искренно станем русскими; но если мы сохраним католицизм, кто нам поручится, что ксендзы не вольют в сердца детей наших ненависть, крамолу и бунт?» Почти не вызывает сомнений, что эту аргументацию Друцкий-Любецкий позаимствовал у архиепископа Антония Зубко, который еще в 1864 году в программном письме М.Н. Муравьеву (подробнее о нем см. ниже в данной главе) предлагал использовать в собеседованиях с крестьянами-католиками следующий довод: «Государь не католическую религию преследует, а наказывает тех, в чьих руках религия и которые во зло употребляют ее, возжигая вражду и кровопролитие вместо внушения любви и мира. …Не религия виновата пред Государем, но ксендзы» [1103] . В сущности, «Письмо…» Друцкого-Любецкого было в гораздо большей степени пропагандистским жестом, чем исповедью неофита. Никто из католиков не откликнулся на его приглашение присутствовать в православном соборе при обряде его перехода в «веру предков» [1104] .
1103
Весть. 1866. № 70. 8 сентября. С. 3 (перепечатка письма Друцкого-Любецкого); LVIA. F. 378. BS. 1864. B. 1461. L. 9. Ср. также из письма Антония: «…кто же поручится, что паны, еще более озлобленные понесенными наказаниями, не передадут ее (вражду к России. – М.Д.) молодым людям…».
1104
ОР РГБ. Ф. 120. К. 7. Ед. хр. 30. Л. 2–2 об. (письмо Б.М. Маркевича М.Н. Каткову от 5 сентября 1866 г.).
Соответствующий канон повествования об обращении проникает в мемуарную литературу. Александр (до обращения Август) Ягмин, сын влиятельного гродненского помещика Феликса Ягмина, проведший некоторое время в отряде повстанцев и сдавшийся властям, после освобождения из-под следствия решил принять православие. Из анализируемых здесь свидетельств воспоминания Ягмина ближе всего подступают к традиции осмысления обращения в терминах озарения, переворота в жизни. Однако и они обходят тему подразумеваемых вероисповедных преимуществ православия перед католичеством. «Какая-то старая русская книга без первых страниц», счастливо попавшая в руки Ягмина еще в тюремном заключении, содержала очерк истории православной церкви в России. Она-то и раскрыла вчерашнему повстанцу глаза на то, к какой вере принадлежали его далекие предки: «Тихая скорбь о заблудшихся чадах (униатах. – М.Д.), полнейшее отсутствие злобы против католиков… и вместе с тем ясность… невольно подкупали в свою пользу». Кротость и смирение предстают здесь не столько постулатами вероучения, сколько атрибутами идеализированного исторического облика церкви, противопоставленной фанатичному и агрессивному католицизму. Эти свойства католицизма тут же материализуются. Отец Ягмина, узнав о готовящемся обращении, не захотел знаться с сыном и распустил о нем грязные слухи. Торжественный акт присоединения в православном храме в апреле 1867 года не почтил своим присутствием ни один из местных помещиков-поляков (хотя – характерная деталь – всех известили об этом полицейскими повестками), зато «крестьян была такая масса, что церковь не могла вместить и половины». Среди них неофит почувствовал себя как в новой семье: «…после крещения… все радостно бросились меня поздравлять, называли своим» [1105] .
1105
Ягмин А. Воспоминания повстанца // Исторический вестник. 1892. № 12. С. 724–731. В своих мемуарах Ягмин не упоминает, что накануне перехода в православие, в апреле 1867 года, он подал генерал-губернатору Э.Т. Баранову прошение о немедленном выделе ему доли наследства помимо воли отца (чего нельзя было сделать без нарушения права собственности): «[Прошу] обеспечить меня от случайностей в той части наследственного имения, которая, по тому же законному наследственному праву, должна перейти ко мне… В этом, мне кажется, не может встретиться затруднения, особенно ежели принять во внимание то исключительное положение, в которое я поставлен, и те исторические причины, которые вызвали здесь многие исключительные меры, необходимые для успешного, благого, всестороннего обрусения края». Молодой Ягмин угодливо сообщал: «…отец мой запродал почти все здешние имения с целию навсегда выселиться в Царство Польское». Этот пас удачно принял симпатизировавший Ягмину-сыну исправник Брестского уезда С. Папроцкий, выдвинувший в пользу раздела владений Ягмина-отца в обход закона следующий, юридически весьма игривый, аргумент: «…Феликс Ягмин намерен навсегда переселиться в Царство Польское и тем как бы покончить со всеми русскими интересами этого края или как бы умереть для своей родины…» В целом из чиновничьей переписки по делу Ягмина хорошо видна дилемма, стоявшая перед устроителями обращений: не оставить неофита без вознаграждения, сохраняя при этом возможность представить его обращение бескорыстным духовным выбором (см.: РО РНБ. Ф. 629. Ед. хр. 208. Л. 1–6). Стоит также добавить, что Ягмин-отец в декабре 1863 года, т. е. еще до решения сына перейти в православие, просил М.Н. Муравьева (напоминая о своей службе в 1831 году предводителем дворянства Брестского уезда) помиловать сына или хотя бы смягчить ему наказание (LVIA. F. 378. PS. 1863. B. 260. L. 8–8 ap.). В мемуарах сына об этом нет ни слова – освобождение происходит само собой.
Итак, национально-патриотическое обоснование индивидуальных обращений католиков в православие явно преобладало над собственно духовно-религиозным. Секулярное по духу самоотождествление с далеким историческим прошлым, с истоками национальной истории в целом отвечало прагматической позиции высших администраторов, не требовавших от кандидатов в православные доказательств нового религиозного опыта. Однако чрезмерная эксплуатация этой мифологемы порой вызывала негативную реакцию у русификаторов, заставляя их осознать, что у прагматизма в вопросах веры есть своя крайность – религиозный индифферентизм. Ограничусь пока единичным, но выразительным примером. В течение весны и лета 1867 года редактор газеты «Виленский вестник» М.Ф. Де Пуле делился в письмах единомышленнику П.А. Бессонову грустными наблюдениями о злоупотреблениях, допускавшихся при организации массовых обращений крестьян-католиков в православие. Окончательно вывел его из терпения некий католический священник, задумавший примкнуть к шедшей полным ходом кампании по дискредитации католицизма:
А то раз ко мне является ксендз. «Принимаю, говорит, православие и хочу изобличить Волончевского; так нельзя ли?» Морда у него, знаете, совершенно езуитская. Да вы, говорю, лучше расскажите тот процесс духовной борьбы и т. д. Не понимает, подлец, или прикидывается не понимающим: прорвало его фразами «о крае древле-русском и искони православном», созданными гением Кояловича, Кулина и пр. Да вы-то кто? говорю: поляк? – «Нет-с, помилуйте, я испанского происхождения!» Ей-Богу, не лгу [1106] .
1106
ОПИ ГИМ. Ф. 56. Ед. хр. 515. Л. 17–17 об. (письмо от 12 августа 1867 г.).
Небрежно оборванный пассаж («…расскажите тот процесс духовной борьбы и т. д.») отсылал к общеизвестным, как думалось автору письма, стандартам подлинного религиозного обращения и требованиям, предъявляемым к исповедальному нарративу конвертанта. В сущности, Де Пуле требовал от собеседника соответствия идеалу «внутренней веры», противостоящей фарисейству и ханжеству. В контексте этой беседы «прорвавшиеся» из уст ксендза конвенциональные русификаторские формулы воспринимались как профанирующие сам акт обращения, выдающие его неискренность [1107] .
1107
Впрочем, как мы увидим ниже, среди русификаторов во второй половине 1867 года еще оставались те, кто считал таких нещепетильных ксендзов идеальными сотрудниками в деле массовых обращений католического простонародья в православие.