С Корниловским конным

Елисеев Федор Иванович

Соскочив быстро с коня и держа его в поводу, я молча обнял ее, нашу дорогую и добрую мать... а она, бедняжка, крупная женщина, всегда такая добрая ко всем людям, она, не говоря ни слова, всем своим телом повисла у меня на груди и горючими слезами залила всю мою рубаху, нежно приговаривая: «Сыночек мой... сыночек Федюш-ка...» На моей сыновней груди она выплакивала и своего погибшего мужа, и радость встречи с сыном. Я всегда знал, что в горе надо выплакаться. Всплакнул и я. Брат стоял рядом, и лицо его передернулось прыгающими гримасами.

Мать выплакалась и утихла. Вытерла концом платка слезы и, подняв голову, глубоко-глубоко посмотрела

мне в глаза, видимо, чтобы рассмотреть хорошенько. Потом взяла обеими руками мою голову и стала целовать все лицо горячо, пылко, со страстью материнской любви. И потом уже тихо, спокойно спросила: «Ну, как ты, мой сыночек, там жил?..»

Бедные матери!.. Надо только понять все их горе!

Вновь в Ставрополе

В первые дни занятия Ставрополя боев за городом совершенно не было. Красные отошли на юг, к селу Татарка, бывшей станице Ставропольского казачьего полка времен Кавказской войны, и словно канули в неизвестность.

Город преобразился, стал ежедневно праздничным и жил буквально «на улице». С утра и до поздней ночи люди толпились у гостиницы, где помещался штаб губернатора, и у штаба Шкуро, на верхнем базаре. Там, на площади, формировались новые части. Много было добровольцев из учащейся молодежи. Она, оскорбленная в своих чувствах перед Родиной, горела стремлением к мести.

К штабу Шкуро прибыли добровольцы-крестьяне Московского и Донского сел, что под самым Ставрополем. Все они были солдаты действительной службы Великой войны 1914-1917 годов на Кавказском фронте. Одеты они были в защитные гимнастерки и штаны. На головах фуражки. Все были без погон, но на фуражках красовались белые ленточки. Их было человек 250. Эту роту молодцов выстроил местный поручик, видимо, их же полка. Сам он в полуштат-ском костюме, в белой летней городской рубахе, на которой были навесные погоны. Отойдя далеко от фронта на его средину, он сам встал в положение «смирно» и, после некоторой паузы, громко, отчетливо скомандовал, словно рисуясь перед толпой:

— Рот-та!.. Равняйсь!.. Смир-р-но! Ружья на-а пле-чо!

И эти солдаты, может быть, некоторые из них даже мелкие вчерашние большевики, но — получившие воспитание в императорской армии — они, словно соскучившись «по порядку», так молодецки проделали ружейные приемы, что называется «с хрястом», что многосотенная толпа людей, преимущественно женщин, дружно зааплодировала им.

Вот тут-то нужно было учесть настроение солдатской массы, психологию души русского мужика-земледельца. Они так горели желанием загнать большевиков в самые «тартарары», что любо было на них смотреть. Но через несколько дней пыл их остыл из-за придирчивой дисциплины, приказания надеть погоны и влиться в «какой-то офицерский полк». И они разошлись по своим домам...

Во дворе штаба Шкуро, в здании гимназии, всегда стояли оседланные кони его конвоя. Казаки по вечерам пели песни и танцевали лезгинку. Здесь всегда пребывал народ и влюбленно и благодарно смотрел на казаков, на своих избавителей. Появление Шкуро всегда вызывало бурные овации. Но ни он лично, ни его казаки не воспринимали это как что-то особенно заслуженное. И Шкуро, и его казаков редко можно было встретить в городе. Это еще более интриговало жителей и создавало глубокое уважение к ним.

В один вечер, когда его ординарцы пели песни, к ним вышел Шкуро. Казаки быстро прекратили пение, урядник скомандовал «смирно». Шкуро скромно поздоровался и вошел в круг. Песни продолжались. Пел и Шкуро. Потом казаки «запели лезгинку». И на удивление всех посторонних зрителей — Шкуро пустился в танец. Фурор был исключительный. Так рождались «имя и слава Шкуро».

Неожиданно

красные перешли в наступление на Ставрополь. Их снаряды разрывались над городом, который уже привык к мирной жизни. Город вздрогнул. Шкуро и здесь нашелся. Он выслал сотню есаула Зеленского от 1-го Черноморского полка, которой приказано с песнями пройтись по главным улицам города, чтобы показать жителям, что — «на фронте все спокойно».

И действительно — жители, очарованные дивным пением черноморских казаков, в своих песнях, не сравненных ни с кем, — с радостью смотрели на них под разрывы шрапнелей красных. Сам же Шкуро немедленно поскакал на фронт у окраин города и приказал передать голосом по боевым цепям, что — «среди них Шкуро». Атака была быстро отбита.

В госпитале много раненых после этого боя: местных студентов, гимназистов и другой учащейся молодежи, только вчера штатских, а теперь вот израненных. Возле них, со слезами на глазах, но теперь радостных -— сидят матери, сестры, невесты. Много местных сестер милосердия. Велики идея и дело Освобождения! Молодежь добровольно одела на себя терновый венец ради освобождения России.

Подъесаул Солоцкий. Еще о Шкуро

Отряд Шкуро переименован во 2-ю Кубанскую казачью дивизию. Командиром Лабинской бригады числился подъесаул Солоцкий, совершивший поход со Шкуро. Я познакомился с этим очень интересным кубанским казаком.

Он очень стильный казак-линеец, в темно-серой «дачко-вой» черкеске, с хорошим, скромным по отделке серебром «под горца» холодным оружием. С густой черной бородой, подстриженной по-черкесски, но с молодым лицом и живыми умными карими глазами. По внешнему виду — очень солиден. Издали, — словно генерал, хотя ему, может быть, чуть свыше 30 лет. Под ним дивный, светло-гнедой масти, с черным хвостом и гривой, живой как ртуть кабардинец. И седок, и лошадь — украшают один другого. Солоцкий очень находчив в разговоре. К большевикам питает психологическую ненависть и такую, какую питает земледелец к разным сорным травам, проросшим в его пшенице. «Этот бурьян надо вырвать с корнем, чтобы пшеница была чистой», — говорит он.

Выразив нам приблизительно такую мысль и бросив на нас быстрый свой орлиный взгляд, — он молодецки сел в седло, привычно, правой рукой с плетью быстро подобрал под себя полы черкески. Его кабардинец немедленно же «заегозил» под ним, прося повода. Солоцкий — в желтых замшевых перчатках, но «по-горски» — с изящной плетью в руке, служащей ему только для украшения. У него в крови, безусловно, есть много черкесского. Козырнув нам со сложенной плетью в руке, широкой рысью своего горячего коня двинулся к бригаде родных лабинцев. Он точно знал, что он хочет. Не могло быть сомнения, что это рождался видный герой Кубани.

Через несколько дней, у горы Недреманной, что южнее Ставрополя, разрывом шрапнели красных — он был убит наповал... Кисмет (судьба)...

Неожиданно и на удивление всем Шкуро сдал свою дивизию полковнику Улагаю* и остался не у дел. Уже был занят Екатеринодар, и он выехал туда. Вернулся скоро. После смещения — жители Ставрополя впервые видят его на Воронцовском проспекте совершенно одного, как бы прогуливающегося. У него явно грустное лицо и понятно — почему.

Вот как описывает генерал Деникин в своем труде «Очерки Русской смуты» — почему был устранен от своей дивизии полковник Шкуро: «В Тихорецкую, куда приехал Шкуро представиться и заявить о своем подчинении, — я первый раз увидел этого офицера, которого Кубань долго считала своим национальным героем. Тогда только начиналась еще восходящая линия его карьеры и слагались первые легенды...