С Корниловским конным
Шрифт:
Весь его рассказ, такой спокойный и дельный, меня оздоровил. Я почувствовал, что не я один нахожусь в несчастье. Что армия генерала Корнилова жива, значит, надо терпеть, ждать и стремиться быть в ней.
Приютить он меня не мог, что было понятно и без слов. Просил меня быть осторожным и его имени не упоминать нигде и никому, что также было понятно. На меня А.И. Ку-лабухов произвел глубокое впечатление. Он был, безусловно, большой казак и российский патриот, глубоко переживавший смуту в Отечестве. Весь его внешний облик — высокого, стройного и красивого брюнета с правильными чертами лица, удрученного трагическими событиями, одетого во все черное (брюки навыпуск и черная куртка со стоячим воротником, застегнутая на все крючки), — был абсолютно лишен какого бы то ни было стремления к светской жизни для личного удовольствия. Во всем его существе были резко
«Черный Рыцарь», или «Монашествующий Рыцарь» —-кстати было бы имя ему. Своими правильными чертами лица и высокой стройной фигурой — он похож был на благородного замкнутого черкеса. Я его видел тогда в первый и последний раз.
В конце лета того же года, по делам службы от Шкуро, проезжая станицу Новопокровскую, я остановился у подъесаула Володи Кулабухова. Он только что женился на Мариинской институтке, дочери генерала Абашкина*, будущего атамана Баталпашинского отдела. После всего пережитого теперь мы оба в черкесках и погонах с четырьмя звездочками подъесаулов, свободные на своей кубанской войсковой земле — встреча была исключительно душевная. Тогда я уже знал о гибели генерала Корнилова, почему и спросил своего друга, — отчего скрыл тогда Алексей Иванович от меня смерть Командующего Добровольческой армии? И вот что я услышал от него, — что именно просил он, член краевого правительства, священник А.И. Кулабухов передать мне, если его двоюродный брат, подъесаул В.Н. Кулабухов, встретит меня:
«Имя генерала Корнилова было так высоко в сердцах всех российских патриотов. Только этим именем держалась Добровольческая армия. Только это одно ИМЯ звало всех в ее ряды, куда шли, не рассуждая, слепо веря в этого героического человека и большого российского патриота. После его смерти в бою армия переживала почти полную гибель. Но мы верили, — надо было только передохнуть. Но сказать тогда, что генерал Корнилов УБИТ, означало — вырвать веру из сердец многих. Вот потому-то я и скрыл от подъесаула Елисеева смерть вождя в те жуткие дни», — закончил он.
Без упрека, с дружеской улыбкой, Володя добавил мне: «А вы моего трехлетка-рысака «загнали», проделав 80 верст без отдыха... да обратно столько же верст на второй день... Но, Федя, я рад, что помог тебе в грозный час».
Этими словами А.И. Кулабухов, как член Кубанского краевого правительства, выразил свои высокие благородные чувства отечественного патриота, а его двоюродный брат, подъесаул, подчеркнул делом — верность дружбы.
Обе семьи Кулабуховых были зажиточными казаками своей станицы. Отцы их принадлежали к тем казачьим семьям, которые нашли нужным дать образование своим детям. В те дни А.И. Кулабухов был в Екатеринодаре, в правительстве, а его жена, с двумя дочурками, воспитанницами Мариинского института в Екатеринодаре, жила в станице. Я считал своим долгом навестить ее и поблагодарить за прием в Ставрополе. Володя Кулабухов оповестил об этом многочисленных родственников обоих семейств Кулабуховых. Во всех них я увидел столько любви, нежности и уважения друг к другу, что просто было больше, чем приятно, находиться в их обществе. И эта любовь, как и внимание, переносились и на меня. Это были образцовые казачьи семьи в станице Новопокровской, которых все любили и уважали, как и гордились ими. И нужно познать их жуткое горе, когда в ноябре 1919 г. Алексей Иванович Кулабухов погиб мученической смертью, именно за Казачье Дело.
Офицерское восстание в Ставрополе.
Матросы. Красный террор
На Варваринской площади, в собственном домике, жили наши троюродные сестры. В 1913 г., молодым хорунжим, я гостил у них несколько дней. Это единственное семейство, к которому я мог обратиться за помощью. Приняли они по-родственному, но скоро мне пришлось бежать от них ночью, так как меня кто-то обнаружил и ломился в дверь для ареста.
Пришлось менять и еще два пристанища. Одиночество и неведение «завтрашнего дня» томили меня смертельно. Прошел слух, что с юга, с Кубани, на Ставрополь — идет с большим отрядом полковник, партизан Шкура (ударение на «а»). Красная печать подняла тревогу. Это совпало с доставкой в Ставрополь трупа красного командира-матроеа, погибшего в бою «с кадетами» на севере губернии. Население насторожилось, узнав,
Население затаенно ждало именно отряд Шкуры, так как об армии генерала Корнилова и о его смерти абсолютно ничего не знало и не слышало. В таком неведении находился и я лично. Имя Шкуро зажгло луч надежды...
В одно раннее утро население услышало пальбу в городе. По улицам носились красные броневики и конные матросы. Под страхом расстрела «на месте» всем запрещено было выходить на улицы. После полудня — все затихло. А к вечеру население узнало, что ввиду подхода к городу отряда Шкуры было офицерское восстание, которое подавлено. Как и во многих восстаниях против красных — вначале был успех. Один отряд офицеров занял даже красноармейские казармы, но другой отряд куда-то своевременно не прибыл... кто-то струсил и не выполнил своей задачи и... все погибло. Офицеров ловили и расстреливали на месте. Красный террор разрастался. Отряд Шкуро, по слухам, прошел восточнее города, верстах в десяти, и скрылся где-то на севере губернии. И сколько было у него войск, — никто ничего толком не знал. Некоторые говорили, что «отряд Шкуры» — это миф, выдумка красных, чтобы возбудить в населении надежду, толкнуть офицеров на восстание, чтобы легально произвести расстрелы, узаконить террор.
И они добились своего: жизнь в городе замерла. Теперь в нем полностью властвовали матросы. В своих белых летних костюмах, с револьверами, заткнутыми спереди, открыто за пояс — они были страшны. На реквизированных казачьих строевых лошадях, на которых храбрые кубанские полки прошли почти всю гористую Турцию и Персию в войне 1914-1917 гг., которых поили в далеких и неведомых турецких реках Араксе, Евфрате, Кара-су, библейском Тигре, а в Персии и в далекой месопотамской Диале... На тех лошадях, на которых кубанские казаки верой и правдой служили своему великому Отечеству и на которых только что вернулись к себе на Кубань, на заслуженный отдых — на них теперь скачут матросы.
На пылких, нервных и благородных кабардинских скакунах эти здоровые матросы-увальни, на высоких казачьих седлах, словно гориллы на заборе — они жестоко, глупо и по-дурацки скакали по каменным мостовым города. Резко дергая поводьями, рвали губы этим гордым коням, терроризируя их своим полным и отвратительным непониманием того, что они хотят от этого благородного существа, коим считалась «кабардинская порода» лошадей.
Я возненавидел матросов. Ах, если бы была хоть одна сотня казаков первоочередного полка мирного времени с дисциплиной слепого повиновения своим офицерам, то с нею неожиданно наскочить бы на город... его ведь можно сразу же пройти и очистить ото всей этой «революционной пены», — думал я, глядя на этих матросов зло и ненавистно.
Уже настал июль. Красный террор как будто бы уменьшался, но просвета к освобождению не было видно. Главное — не было абсолютно никакой связи с окружающим миром. Красные газеты писали только о своих делах, о каких-то передрягах в какой-то Черноморско-Кубанской советской республике и Северо-Кавказском районе, о своих вождях Автономове*, Сорокине и Полуяне, об их разногласиях. Освобождение города от красных пришло неожиданно.
Появление белых
7 июля в Ставрополе с утра было заметно какое-то нервное движение в красных войсках. Из казарм выходили красноармейцы, спешно грузили на подводы вещи и двигались к югу. Обыватель, давно поставленный в полное неведение всех распоряжений красной власти, видел и здесь непонятное ему передвижение войск. Думали, что они идут на фронт. Но — на какой? Где этот фронт? Да и есть ли он вообще?
Никто этого не знал, и меньше всего знали, что фронт находился тогда лишь в одном переходе от города. Красноармейцы шли быстро, слегка озабоченно, но не в панике.
Думаю, что они также ничего не знали о событиях на фронте.
К вечеру того же дня 7 июля город будто бы очистился от красного гарнизона. На улицах были заметны усиленные отряды милиции из городских жителей. Некоторые из них как будто с офицерской выправкой. В городе стояла та тишина, которая бывает перед грозой или после нее. Часов в пять вечера, находясь около здания духовной семинарии, вдруг услышал, что — «в город вошли белые».