С Корниловским конным
Шрифт:
Все это говорилось есаулом Савицким, которому тогда было около 40 лет, настолько ясно, логично и убедительно, что мне парировать ему абсолютно было нечем. К тому же — я и сам так понимал этот вопрос. Наш партизанский отряд был казачий. Формировался он с разрешения полковника Шкуро, тогда главного и авторитетного начальника всего Ставропольского района. А что полковник Глазенап, по уходе Шкуро, многое переиначил — нам, подчиненным офицерам, вообще тогда было неведомо.
Обо всем этом я тут же доложил Савицкому, добавив, что сам ищу случая попасть в любой полк родного войска.
Оставаясь все так же серьезным, но уже в мягких тонах, он говорит:
— В таком случае я дам Вам сейчас же предписание явиться в Запасной полк в Екатеринодар. Вы представитесь
Все оказалось так просто и нормально. Получив бумаги, представился командиру полка. Им оказался полковник По-севин*, наш старейший кавказец, известный скакун и наездник. Расцеловались. На душе стало совсем светло, так как я входил в свою родную войсковую стезю.
Выйдя из кабинета военного министра, захожу в войсковую канцелярию по хозяйственной части. Мне нужно получить деньги за двух погибших лошадей на Турецком фронте в 1916 г. Рапорт и свидетельства об их гибели были поданы по команде тогда же. Казенная расценка каждой лошади 150 рублей, за которые теперь нельзя приобрести и плохой рабочей лошади.
Перед заведующим канцелярией войсковым старшиной Майгура стоит молодецкий офицер, подтянутый, скромно, но хорошо одетый в темно-серую черкеску, при добротном холодном оружии, отделанном серебром. Он в погонах есаула, хотя ему не свыше 30 лет. В левой опущенной руке он держит по-офицерски черную, крупного и хорошего каракуля папаху с серебряными галунами по верху войскового цвета. Перед штаб-офицером стоит подбористо, каблуки вместе, но так как они ведут частный и дружеский разговор, то офицер полусогнул левую ногу в колене, что тогда допускалось. За письменным столом, стоя, Майгура что-то выслушивает и любезно отвечает, спрашивает. Закончив разговор, офицер принял воинскую стойку, распрощался и вышел.
— Вы знаете, подъесаул, кто со мной говорил, — обращается ко мне заведующий хозяйством, брюнет с сединами, в кителе, с длинными черными тонкими казацкими усами. Отвечаю, что не знаю и что впервые вижу этого есаула.
— Это 1-го Запорожского полка сотник Павличенко*, мой станичник, из простых урядников. Но посмотрите, — какой он молодец! Безусловно, он выдвинется в гражданской войне и будет героем, — закончил он.
Ровно через год сотник Павличенко стал генералом.
На Красной улице, в толпе, навстречу мне идет очень знакомый офицер. Он весь седой, но коротенькая бородка, подстриженная по-черкесски, напоминает что-то очень близкое. Поравнявшись со мной, он бросил на меня быстрый взгляд, потом моментально отвел его и, как мне показалось, он хотел как можно скорее пройти мимо меня незамеченным. Но было уже поздно, — я узнал его.
— Баяр?! — окликаю его и бросаюсь к нему
— A-а, Баяр! — быстро отвечает он мне в тон, и мы любовно жмем друг другу руки.
Он в гимнастерке с полковничьими погонами и старых потертых темно-синих офицерских бриджах. На голове измятая папаха. На ногах старые заношенные, уже не поддающиеся чистке, мягкие кавказские козловые сапоги, под названием «ханкинды». Они истоптаны, перекосились и имеют жалкий вид. Вообще — у него весь вид жалкий, как человека, много что-то перенесшего.
— Что с вами, Баяр? Откуда вы? — закидываю его дружескими вопросами.
— Ах, и не спрашивайте... только что прибыл из Новороссийска после большевистской тюрьмы, просидев в ней много месяцев... вот почему у меня и такой вид. Арестовали еще в Уманской, все разграбили. Теперь я нищ и гол, — говорит он и показывает на свои истоптанные и перекосившиеся сапоги.
Мне стало жалко, как и было стыдно видеть этого когда-то щегольского есаула, конника-спортсмена, офицера нашей 4-й Кубанской казачьей батареи Юрия Николаевича Белого*. Батарея входила в состав Отдельной Закаспийской казачьей бригады нашего войска. 1-й Таманский полк стоял в селении Каши, у самого Асхабада, 1-й Кавказский в Мерве, а 4-я батарея стояла в урочище Каахка, между этими городами. До Асхабада 11 верст. Он тогда был холост, под 40 лет. В Асхабаде жила его невеста. И, как
При первой же встрече с ним тогда — он первый проявил ко мне, молодому хорунжему, чувство дружбы, обратившись по-текински «Баяр», каковое обращение относилось у текинцев только к старшему, заслуженному или богатому человеку. Я ответил ему тем же, что его порадовало. Так мы и остались навсегда друг для друга — «Баяр».
Осенью 1915 г. из Турции, из-под города Дутаха, что на реке Евфрате, он вызван был на Западный фронт, для принятия в командование батареи. Мы все были очень рады за нашего Юрия Николаевича в его продвижении по службе. Была лютая зима. Полки стояли в землянках. Во всем был недостаток в полках, чтобы не сказать больше. После проводов — карьером он бросился от нас на север, в Алаш-кертскую долину и дальше на сытый Западный фронт — с голодного и холодного Турецкого фронта. Теперь я его встречаю через два с половиной года, но...что же сделали большевики из этого отличного артиллериста, щегольского офицера, спортсмена-конника?! Передо мной стоял се-дой-седой полковник с надорванной, разбитой душой и в военном костюме, которого не одел бы в мирное время даже его денщик.
Я в канцелярии Запасного полка. Она помещается на Почтовой улице, в бывшей канцелярии 1-го Екатеринодар-ского кошевого атамана Чепеги полка, в мирное время. Здание старое, одноэтажное. Там много офицеров. Встречаю знакомых по Турецкому фронту. Вот 1-го Таманского полка сотник Башта*, всегда живой, лихой и жизнерадостный. Теперь он серьезен, с усталым лицом, слегка прихрамывает.
— Что с Вами? — спрашиваю его.
— Был в Первом походе, тяжело ранен, много перенес лишений... многое пережил, — говорит он. И, как будто смутившись за себя, что из такого молодецкого офицера он сделался словно инвалидом, добавляет: — К тому же я теперь женат.
Сказал и засмеялся, но улыбка его совсем не была похожа на ту, которую я так хорошо помнил по Турции.
— Григорий Иванович, Вы ли это?! И почему Вы только в чине сотника? — дружески жму я руку Горпищенко*, кадровому офицеру Таманского полка, гораздо старше меня по выпуску из военного училища.
— Э-э, батенька... — тянет он. — Хорошо и это. Я ведь был разжалован в рядовые за то, что с немцами освободил от красных Таманский полуостров и с полковником Пере-тятыса* образовали временное Войсковое правительство. Но теперь реабилитационная комиссия разобрала наше дело, и мне вернули мой царский чин. Я числюсь в Запасном полку. На фронт, конечно, никогда не пойду. Оскорблен... и с меня довольно... — говорит он спокойно, но с явной обидой. Лицо его грустно и безразлично ко всему. Я его понял.
Так, бюрократической ошибкой «верхов» из строя вышибли отличного офицера и спортсмена-конника, исковеркав его личную жизнь и военную карьеру. Наслушавшись многого, мной овладел «мрак тыла». Нет-нет! Скорее на фронт. Там все более ясно, чисто, как и честно — делаю я свои выводы.
Громкая строевая песня пехоты слышится вдоль Красной улицы. Обыкновенная солдатская песня — «Взвейтесь соколы орлами...», но чувствуется, что в исполнение ее вложено что-то другое, более интересное и возвышенное. При приближении колонны войск эта песня разрастается и несется победным маршем, которого нельзя ничем остановить. Она приблизилась, и я вижу: идет батальон, состоящий исключительно из одних офицеров. Все они в погонах до штаб-офицеров включительно, но все на рядовом положении. Винтовки с примкнутыми штыками они держат вертикально за спинами, с накинутым ремнем на правые плечи. Правая рука наложена на этот ремень, а левой они размахивают в такт шага. Широко открытые рты далеко несут строевую солдатскую песню во всю ее бравурную мощь. Видно, что господа офицеры не только что не стесняются толпы, что они состоят на рядовом положении в строю, но словно этим гордятся.