Самое ужасное путешествие
Шрифт:
Он охотно принимал предложения, лишь бы они были разумными, с готовностью анализировал самые невероятные теории, если они содержали хоть какое-то рациональное зерно; обладая острым современным мышлением, он глубоко вникал в любой практический или теоретический вопрос. Обязательный человек, с резко выраженными; симпатиями и антипатиями, он несколькими словами сочувствия или похвалы легко превращал своих последователей в друзей. Я не встречал другого человека, мужчину или женщину, который бы при желании мог быть столь же обаятелен.
В санном походе он не имел себе равных среди тех, кого я знал. Чтобы до конца понять Скотта, надо было сходить с ним в поход. При подъёме на ледник Бирдмора мы шли вдоль подножия вала сжатия по семнадцать часов в сутки и наутро чувствовали себя так, словно и не ложились. Перед ленчем нам казалось, что мы не сможем
Но чашка чая и две галеты творили чудо, и первые два часа после них мы шли хорошо, лучше, чем в течение всего дня; ещё через два с половиной-три часа мы начинали с нетерпением поглядывать на Скотта — не смотрит ли он направо и налево в поисках подходящего места для стоянки. «Ну что? — восклицал время от времени Скотт. — Как там неприятель, Титус?»
Отс с надеждой в голосе сообщал, что сейчас, скажем, семь часов вечера. «О, прекрасно, можно ещё немного пройти, отвечал Скотт. — Поехали!» И только через час или больше мы останавливались на ночлег, и то иногда из-за пурги. Скотт не выносил задержек. В начале метели наши усталые тела: радовались предстоящему отдыху (я говорю только о летних походах), но для самого Скотта эти задержки были невыносимы. Нам не понять, какие трудности приносит руководителю экспедиции любое промедление. Ведь в наши обязанности входило лишь следовать за ним, вставать по сигналу, тащить изо всех сил сани, выполнять, по возможности тщательно и быстро, свою работу; Скотт же разрабатывал маршруты, определял количество грузов и провианта и в то же время нёс физическую нагрузку наравне с нами. Редко где, а может и нигде руководство и физический труд не переплетаются так тесно, как в санном походе.
Это была тонкая сложная натура, в которой светлая сторона близко соседствовала с теневой.
Англия знает Скотта-героя; Скотт-человек известен ей очень мало. Он был, бесспорно, самой яркой личностью в нашей далеко не заурядной компании; впрочем, он выделялся бы в любом коллективе, в этом нет никаких сомнений.
Но немногие из знавших его догадывались, как он застенчив и замкнут и как часто из-за этого не встречает понимания.
Если добавить к тому же, что он был обидчив, обидчив как женщина, настолько обидчив, что это можно считать недостатком, то станет ясно, что для такого человека быть руководителем чуть ли не мучительно; что доверие, столь необходимое в отношениях между руководителем и его товарищами и возникающее исключительно в результате глубокого взаимопонимания, такое доверие достигалось с большим трудом. Только очень проницательный человек мог быстро оценить Скотта по достоинству; остальным для этого требовалось съесть с ним пуд соли.
Он не обладал очень большой физической силой, в детстве считался слабым ребёнком, какое-то время даже не надеялись, что он будет жить. Но пропорционально сложённый, с широкими плечами и хорошо развитой грудной клеткой, он был сильнее Уилсона, хотя слабее Боуэрса или старшины Эванса.
Он страдал несварением желудка и в верховьях ледника Бирдмора сказал мне, что в начале восхождения не надеялся его одолеть.
Скотт был неуравновешен, такие люди часто становятся раздражительными деспотами. У него неуравновешенность выражалась в том, что он был подвержен плохому настроению и депрессиям, длившимся неделями, об этом свидетельствуют многие записи в его дневнике. Нервный человек делает всё необходимое, но подчас ценой чудовищного напряжения душевных сил. Он плакал легче, чем все встречавшиеся мне мужчины.
Скотта поддерживала его нравственная сила, несгибаемый характер, который пронизывал всё его слабое «я» и спаивал воедино. Глупо было бы утверждать, что он был наделён одними достоинствами; у него, например, было мало развито чувство юмора, он плохо разбирался в людях. Но достаточно прочитать хотя бы одну страницу из написанного им перед смертью, чтобы понять, каким справедливым человеком он был. Справедливость — вот его божество. Настоятельно рекомендую моим читателям прочитать все эти страницы. Перевернув последнюю, вы, возможно, начнёте читать заново. И тогда, даже не обладая богатым воображением, увидите, что это был за человек.
Несмотря на одолевавшие его серьёзные приступы депрессии, у Скотта, как ни у кого из известных мне людей, с сильным телом сочетался сильный дух. И это при том, что он был так слаб! Так раздражителен от природы, так неустойчив
133
«Последняя экспедиция Р. Скотта», с. 389.
134
Там же, с. 388.
Он войдёт в историю как англичанин, завоевавший Южный полюс и умерший с честью самой доблестной смертью, какой только может умереть человек. Он одержал много побед, но победа над полюсом никоим образом не главная из них. Главное его торжество — над своим слабым «я», сделавшее его сильным руководителем, за которым мы шли и которого любили.
В первый год пребывания в Антарктике главная партия Скотта насчитывала 15 офицеров и 9 матросов. В число офицеров входили трое исполнителей и двенадцать учёных, но такое деление было бы искусственным, потому что, например, Уилсон, учёный, выполнял не меньше повседневных обязанностей, чем остальные, а простые исполнители часто участвовали в научных исследованиях. Я постараюсь здесь вкратце охарактеризовать личные качества этих людей и выполняемую ими повседневную работу в доме. Прежде всего напомню, что не все члены экспедиции были взяты для участия в санных походах. Некоторые были выбраны не столько за физическую выносливость и другие необходимые для походов качества, сколько за научные заслуги. В санных вылазках регулярно участвовали Скотт, Уилсон, Эванс, Боуэрс, Отс (с пони), Мирз (с собаками), Аткинсон (хирург), Райт (физик), Тейлор (физикогеограф), Дебенем (геолог), Гран и я; Дэю же надлежало в наступлении на полюс вести моторные сани до предельной точки. Остаются Симпсон, метеоролог, вынужденный по характеру своей работы систематически вести наблюдения; Нельсон, к которому также относится это замечание — в круг его научных занятий входили биология моря, температура воды, течения, приливно-отливные явления; и Понтинг, занимавшийся фотографией и достигший в этой области искусства общепризнанных успехов.
Как бы хорошо я ни писал об Уилсоне, его многочисленные друзья в Англии, люди, плававшие с ним на кораблях или жившие вместе в хижине, большинство из участвовавших вместе с ним в лыжных походах (а в походах люди выявляются как нигде), всё равно не будут довольны, ибо ему невозможно воздать по заслугам. Тем, кто знал его, он не мог просто нравиться — в него нельзя было не влюбиться. Билл был, что называется, солью земли. Если бы меня спросили, какое свойство души прежде всего делает его столь нужным, столь любимым, я бы, пожалуй, ответил: его способность никогда, ни минуты не думать о себе. В этом смысле необычайно выделялся и Боуэрс, о котором я скажу ниже; замечу, кстати, что без этого важнейшего качества нельзя быть хорошим исследователем Антарктики. Среди нас было много таких самоотверженных людей, и офицеров и рядовых матросов, и успех экспедиции в немалой степени объясняется тем, что её участники безропотно подчиняли свои личные симпатии и антипатии, желания и вкусы интересам общего дела. Уилсон и Пеннелл первыми установили принцип — экспедиция сначала, всё остальное потом, и мы безоговорочно его соблюдали; он не раз помогал нам преодолевать трудности, которые иначе могли бы вызвать трения.
Уилсон был разносторонним человеком. Он был правой рукой Скотта и научным руководителем экспедиции; в Англии он работал врачом в больнице св. Георга, как зоолог занимался позвоночными. Его работа о китах, пингвинах и тюленях, опубликованная в «Научном отчёте об экспедиции „Дисковери“», до сих пор лучшая в этой области и с интересом читается даже неспециалистами. Во время плавания на «Терра-Нове» в Антарктику он по заданию Королевской комиссии продолжал работать над трудом о болезнях куропаток, который ему не суждено было увидеть напечатанным. Но в памяти самых близких Уилсону людей изо всей его многообразной деятельности прежде всего останутся, наверное, его акварели.