Самое ужасное путешествие
Шрифт:
Между тем для меня нет на свете ничего желаннее. Я уверен, что мечта о мысе Крозир — чистое безумство. 4 июля всё так же челноком, выкладываясь до предела, мы продвигаемся опять на полторы мили. Находились досыта — а от мыса Эванс до мыса Крозир 67 миль!
За свою короткую жизнь я не раз убеждался, как сильны все люди, пренебрегающие общепризнанными истинами — они достигают невозможного. Мы никогда не высказывали вслух своих потаённых, мыслей. Говорили о чём угодно: о каменном веке, который наступит для нас, когда мы построим себе на склоне горы Террор тёплую хижину из камней; о топливе для печи — пингвиньем жире; яйцах императорских пингвинов, которые заспиртуем в сухом тепле хижинки… Умалчивали лишь о том, что мы, люди неглупые,
Организму человека полезно работать, принимать пищу и спать в установленное время, но в санных походах эту аксиому очень часто забывают. Вот и теперь выяснилось, что восьмичасовой переход и семичасовой сон просто не укладываются в пределы суток, так как при наших условиях самый обычный лагерный быт поглощает больше девяти часов. Мы решили отказаться от воображаемой границы между ночью и днём и в пятницу 7 июля стартовали уже в полдень. Температура -68° [-56 °C], стоит густой белый туман. У нас лишь самое общее представление о том, где мы находимся. В 10 часов вечера останавливаемся на ночлег, продвинувшись за день на одну и три четверти мили. Но о радость! Сердце не выскакивает из груди, пульс приближается к нормальному; легче ставить лагерь, руки вновь обрели чувствительность, ноги не цепенеют от мороза. Бёрди вытаскивает термометр: всего лишь -55° [-48 °C]. Я, помнится, говорю: «Сказать кому-нибудь, что 87° мороза могут восприниматься как величайшее облегчение, так ведь не поверят». Может, и в самом деле не поверят, но тем не менее это так. Вечером я записал в дневнике: «Есть всё же что-то неодолимо привлекательное в том, чтобы делать нечто, чего раньше не делал никто».
Как видите, я уже был настроен на более оптимистичный лад.
Сердце у нас работало замечательно. Но к концу ежедневного перехода ему уже было невмоготу перекачивать кровь к нашим конечностям. Редко случались дни, когда Уилсон и я не обмораживались. На стоянках я замечал, что сердцебиение сравнительно медленное и слабое. Против этого лишь одно средство — горячий напиток: чай во время ленча, кипяток на ужин. Уже первые глотки делают чудо: ощущение такое (говорил Уилсон, будто прикладываешь грелку к сердцу.
Его удары становятся сильнее, быстрее, по телу вверх и вниз разливаются потоки тепла. Затем снимаешь обувь — гамаши (укороченные наполовину и обёрнутые вокруг низа штанины), финнеско, сеннеграс, меховые носки и две пары шерстяных.
Растираешь икры ног и уговариваешь себя, что тебе хорошо: отморожения болят лишь после того, как оттают. Позднее на них вскакивают волдыри, а ещё позднее появляются участки омертвевшей кожи.
Билла одолевала тревога. Скотт дважды ходил с ним зимой на прогулку и всё отговаривал от зимнего похода, но в конце концов дал своё согласие при условии, что Уилсон приведёт нас обратно целыми и невредимыми: мы ведь должны были идти на юг. Билл относился к Скотту с величайшим уважением, и впоследствии, когда мы, находясь на краю гибели, собирались вернуться домой через Барьер, более всего беспокоился о том, как бы не оставить на мысе Крозир что-нибудь из снаряжения, даже из того научного инвентаря, который нам уже не был нужен, а на мысе Эванс имелся в избытке. «Скотт никогда не простит мне, если я брошу здесь вещи», — говорил он. Прекрасное правило для санных походов. Партия, которая его не соблюдает или оставляет часть грузов для последующей доставки, редко достигнет успеха.
Но и возводить это правило в непререкаемый закон тоже не следует.
И вот теперь Билл чувствовал ответственность за нашу судьбу. Он не раз говорил, извиняющимся тоном, что никак не ожидал таких невероятных трудностей.
Ночью 7 июля температура -59° [-51 °C].
Восьмого июля появились первые признаки того, что рыхлый порошкообразный снег, наподобие крахмала, вскоре кончится. Тащить сани было по-прежнему безумно тяжело, но иногда финнеско, прежде чем погрузиться в снег, пробивали тонкую корку — значит, здесь бывают ветры. Иногда нога ступала под мягким снегом на твёрдый скользкий участок. Мы шли в тумане, и он двигался вместе с нами, высоко вверху сияла луна. Править было не легче, чем волочить сани за собой. Четыре часа напряжённейшей работы дали за утро всего лишь милю с четвертью, три часа во второй половине дня — ещё милю. Температура -57° [-49 °C] с ветром — ужасно!
Утром следующего дня начал падать снег, лёг густой туман; пробудившись, мы вообще ничего не увидели вокруг.
После обычных четырёх часов ходьбы решили, что двигаться дальше челночным способом невозможно: в таком тумане не отыскать след ко вторым саням. К великой нашей радости, убедились, что можем везти сдвоенные сани, по-моему, прежде всего благодаря повышению температуры до -36° [-38 °C].
Вот уже четвёртый день кроме тьмы нас окружает ещё и туман — верный признак того, что земля близко. Это должен быть мыс Террор, туман же образуется благодаря тёплому влажному воздуху, поступающему с моря через трещины во льду: предполагается, что здесь Барьер находится на плаву.
Я бы с удовольствием пригласил вас в спокойный вечер выйти к краю Великого Ледяного Барьера, взглянуть на солнце, которое садится посреди ночи, и полюбоваться осенними красками острова Росса. После трудного походного дня, перед тем как лечь спать, приятно окинуть взором окрестности. Вы довольны жизнью, живот ваш набит вкусным жирным пеммиканом, из палатки доносится уютный запах табака, а впереди ждёт мягкий мех спального мешка и крепкий сон. А перед вами на снегу все оттенки цветов, созданные Господом Богом. На западе — Эребус, ветер еле колышет облако дыма над ним; на востоке — пониже, более правильной формы, — гора Террор. Какая мирная, величественная картина!
Вы могли бы любоваться ею четыре месяца назад, если бы находились в то время на Барьере. В самом низу, далеко вправо, то есть на востоке, виднеется тёмная громада скалы, выступающая из колоссальных снежных заносов. Это Нолл, а прямо под ним выдаются утёсы мыса Крозир. Нолл кажется совсем маленьким, утёсы же почти не видны, хотя эти столбы, круто обрывающиеся в море, достигают в высоту 800 футов.
На мысе Крозир край Барьера, на протяжении 400 миль представляющий собой ледяной монолит толщиной до 200 футов{101}, стыкуется с землёй. Барьер надвигается на сушу со скоростью немногим меньше одной мили в год. Попытайтесь представить себе, какой хаос он образует в этом месте.
По сравнению со здешними ледяными валами сжатия, возникшими от его движения, морские волны кажутся ровной пашней. Наиболее крупные гряды находятся на самом мысе Крозир, но они продолжаются параллельными земле рядами на южных склонах горы Террор. Нагромождения камня и льда на мысе Крозир переходят в трещины, обнаруженные нами в районе Углового лагеря, миль на сорок дальше в глубине Барьера, и ледяные мосты, которые нам приходилось пересекать.
В дни экспедиции «Дисковери» такая гряда, натолкнувшись на мыс Крозир, образовывала небольшую бухточку, и в ней на морском льду путешественники нашли первое и тогда единственное известное гнездовье императорских пингвинов. Досюда не доходили метели, выдувавшие снег с моря Росса, а открытая вода или разводья находились поблизости.