Самое ужасное путешествие

Черри-Гаррард Эпсли Джордж Беннет

Так что пингвинам было где класть яйца и где находить пропитание. Таким образом, чтобы попасть в бухту к императорским пингвинам, надо было отыскать дорогу по ледяной гряде к Ноллу, а уже там форсировать самоё гряду. И всё это в полной темноте.

Мыс Террор, к которому мы приближались в тумане, лежит милях в двадцати от Нолла и заканчивается длинным снежным языком, уходящим в глубь Барьера. К бухте в дни «Дисковери» ходили неоднократно при дневном освещении, и Уилсон знал, что к ней можно пробраться по узкой полосе льда, свободной от трещин, вьющейся между горой и параллельными ей ледяными грядами. Но одно дело идти по такому коридору днём и совсем другое — ночью, особенно когда нет стен, по которым можно ориентироваться, — только трещины кругом. Но так или иначе, мыс Террор должен быть где-то поблизости, и вот уже смутно вырисовывается перед нами полоса снега, не Барьер и не гора,

через которую пролегает наш единственный путь вперёд.

Сейчас, когда во тьме наши глаза более или менее бесполезны, мы начинаем понимать, какую важную помощь могут оказывать ноги и уши. Ходить в финнеско всё равно что ходить в перчатках: подошвы ног ощущают всё так чутко, как если бы они были босы. Мы чувствуем малейшее изменение поверхности, каждую корку льда, сквозь которую проваливается нога, каждое твёрдое место под пластом рыхлого снега.

Вскоре мы начинаем всё больше полагаться на звуки шагов — из них мы узнаём, что под ногами — трещина или прочный грунт. С этого момента почти всё время идём между трещинами. Я проклинал эти щели и при ярком дневном свете, когда при известном старании их можно избежать, а если это не удаётся и ты всё же проваливаешься, то, во всяком случае, можешь разглядеть стенки трещины, проследить их направление, решить, как лучше выбраться наверх; и когда твои спутники видят, как остановить сани, к которым ты прикреплён постромками; как их удержать от падения; и какие меры следует принять, чтобы вызволить тебя из пропасти, где ты болтаешься футах в пятнадцати от поверхности. Да и наша одежда тогда ещё походила на одежду. Но даже в идеальных условиях, при хорошем освещении, в тёплую безветренную погоду, нет ничего хуже трещины и для того, кто тянет сани по ровному однообразному снежному пространству, каждый миг опасаясь провалиться в бездонную пропасть, и для спасателя, хватающегося за верёвку и сани, чтобы помочь исчезнувшему на его глазах товарищу. Мне и сейчас иногда снятся кошмары о днях на леднике Бирдмора и в других местах, когда люди по несколько раз за час падали в трещины и повисали на всю длину постромок и верёвок. Однажды на леднике Бирдмора из двоих моих товарищей по упряжке один упал вниз головой, а второй за 25 минут проваливался восемь раз, хорошо ещё, что постромки его удерживали. «А выдержат ли в случае чего мои?» — думаешь всякий раз. И всё же эти дни кажутся воскресным пикником по сравнению с тем, как мы вслепую разыскивали императорских пингвинов среди трещин на мысе Крозир.

Сильно мешала наша одежда. Будь на нас свинцовая броня, мы бы и то лучше владели руками, легче поворачивали голову и шею. Если бы наши ноги так же обросли льдом, стоять бы нам на том месте по сей день, не в силах сделать ни шагу; к счастью, штанины ещё сохраняли кое-какую гибкость. Влезть в сбрую из фитильного ремня тоже было задачкой не из лёгких. В самом начале похода мы убедились, что всякий раз надевать и снимать её трудно, и несколько опрометчиво решили перекусить прямо в ней. В палатке сбруя оттаяла, а затем смёрзлась намертво до крепости дерева. Да и вся наша одежда стала как из фанеры и торчала на теле самыми невообразимыми складками и углами. Натянуть одно такое «фанерное» одеяние поверх другого можно было лишь совместными усилиями всех участников похода, и эту процедуру приходилось повторять по два раза на день для каждого.

Один Бог знает, сколько времени она занимала, но уж не меньше пяти минут на одного человека.

Итак, мы приближались в тумане к горе Террор, несколько раз, как нам казалось, мы поднимались и спускались.

То и дело ощущали под ногами твёрдый скользкий снег. То и дело ноги проваливались сквозь верхнюю корку льда на снегу.

И вдруг, совершенно неожиданно, перед нами выросло нечто гигантское, расплывчатое, неопределённых очертаний. Помню, я подумал, что вот в таких местах должны водиться привидения. Мы отцепили гужи от саней, и, связавшись, начали подниматься на этот ледяной кряж. Луна выхватывала из тумана нависший над нами зазубренный грозный карниз.

Продолжая подниматься, мы поняли, что находимся на валу.

Мы остановились, посмотрели друг на друга, и вдруг «дзинь!» — раздалось прямо у нас под ногами. И снова звон, треск и скрип — это ожил и раскалывался, словно стекло, лёд ^{102}.

Он разрывался на трещины, и некоторые разбегались на сотни ярдов. Мы сначала были потрясены, но потом свыклись. Вообще с первого до последнего дня этого похода мы получали в избытке свежие впечатления и ничуть не страдали от однообразия, неизбежного в длительных летних походах на санях по Барьеру. Единственное, что повторялось

из ночи в ночь, так это приступы дрожи от холода, продолжительные и следовавшие при этих температурах один за другим почти без перерыва всё то время, что мы проводили в наших ужасных спальниках. Позднее мы даже обмораживались, лёжа в них. А уж хуже этого ничего не придумаешь!

Луна скрылась, на её месте светлое пятно; но и его достаточно, чтобы сквозь туман разглядеть край другого хребта впереди и ещё один — слева. Мы были в полной растерянности. Лёд продолжал с треском ломаться, может, это как-то связано с приливом, хотя от обычного припая нас отделяет много миль. Мы вернулись к саням, впряглись и потащили их, в нужном, по нашему мнению, направлении, каждую секунду ожидая, что земля вот-вот разверзнется под ногами, как это бывает в районах трещин. Попадались, однако, только новые взгорки и гряды из снега и льда, но мы их замечали лишь почти уткнувшись в них носом. Мы явно сбились с пути. Близилась полночь, и я записал тогда: «Трудно сказать, где мы — на ледяной гряде или на горе Террор, так или иначе, по-моему, нельзя идти дальше, пока не рассеется туман. Сначала мы шли на северо-восток, но, попав на этот участок, взяли юго-западнее, дошли, похоже, до какой-то ложбинки и стали в ней лагерем».

В 11 часов утра температура была -36° [-38 °C], а сейчас -27° [-33 °C]. Падал снег, решительно ничего нельзя было разглядеть. Из-под палатки доносился грохот, словно какой-то гигант бил в большой пустой бак. Всё говорило о том, что приближается пурга. И действительно, едва мы закончили ужин и начали оттаивать спальники, чтобы влезть в них, как с юга задул ветер. До этого на миг открылась чёрная скала, и мы узнали, что находимся, вероятнее всего, на участке ледяных хребтов совсем рядом с горой Террор, Просматривая свои записи, я с удивлением обнаружил, что пурга продолжалась три дня. Утром следующего дня, то есть 11 июля, температура поднялась до +9° [-13 °C], ветер усилился до 9 баллов. На третий день (12 июля) дул уже сильный шторм (10 баллов). Таким образом, температура поднялась более чем на 80 градусов.

Мы проводили время не без приятности. В палатке тепло и сыро — из-за потепления весь лёд внутри превратился в воду; мы лежим в сырой, источающей пар одежде, лишь изредка с грустью думая о том, что станется с нашим снаряжением, когда снова грянет мороз. Впрочем, не очень-то мы и думаем: в основном мы спим. В этом отношении пурга — воистину дар Божий.

Кроме того, мы пересмотрели свой рацион питания. В самом начале подготовки к походу Скотт попросил нас проделать несколько опытов, имея в виду переход полюсной партии будущим летом через плато. Предполагалось, что это будет самая трудная часть путешествия к полюсу. Тогда никому и в голову не могло прийти, что в марте в средней части Барьера погода может быть хуже, чем в феврале на плато, находящемся на 10 тысяч футов выше. Зная, что в зимнем походе мы будем находиться в экстремальных условиях, таких, каких ещё не встречали полярные исследователи, мы решили предельно упростить питание. Взяли только пеммикан, галеты, масло и чай, но чай ведь не пища, а лишь вкусный стимулирующий напиток, главное — горячий; пеммикан был прекрасного качества, от копенгагенской фирмы Бовэ.

Ограниченность рациона давала то несомненное преимущество, что приходилось возиться с меньшим количеством мешков. При стоградусном морозе все предметы, находящиеся на воздухе, имеют приблизительно такую же температуру.

Попробуйте развязать тесёмки мешка при температуре воздуха -70° [-57 °C], когда ноги у вас окоченели, руки же вы только что с трудом оттёрли после того, как зажгли спичку (пришлось испробовать несколько коробок, а они металлические) и свечу — и вы поймёте, что мы выиграли, сократив число мешков.

Но рацион имел и недостаток, который мы чем дальше, тем острее ощущали — в нём отсутствовал в чистом виде сахар.

Случалось ли вам так хотеть сахару, что это желание неотступно преследует вас и днём и ночью? Весьма неприятное состояние. Мы-то по сути дела не страдали без сладкого в такой мере — какое-то количество сахара содержалось в галетах. В размоченном виде они придавали приятный сладковатый привкус дневному чаю или вечернему кипятку. Их приготовила для нас, по специальному заказу, фирма «Хантли и Пальмер». Рецепт, разработанный Уилсоном и химиком фирмы, держится в секрете. Галеты эти не имеют себе равных на земле, и лучше них быть не может. Они были представлены двумя сортами — антарктическим и аварийным, отличавшимися, по-моему, только способом выпечки. При изобилии провизии в санном походе приятно съесть хорошо пропечённую хрустящую галету, если же ты сильно проголодался, то предпочтёшь галету помягче.