Самый опасный человек Японии
Шрифт:
За станцией открылась грунтовая дорога. В отблеске заката белый песок под ногами казался кроваво-алым, а лес по обе стороны стоял непроницаемо-чёрной стеной. Не было ни звуков, ни признаков жилья. Только холодное дыхание ночи облизывало лицо.
Потом они вышли на открытое место. Перед ними в полумраке громоздились какие-то строения, похожие на казармы. Рядом была вышка дозорная, белый круг прожектора пошарил по ребятам и удалился, не обнаружив в них угрозы.
— Приучают к военным невзгодам, — заметил по этому поводу бывший староста.
Его голос прозвучал издалека. Кимитакэ только
Но подождите, а кто же тогда идёт позади? Он ещё раз мысленно пересчитал своих спутников. Да, всё верно. Все идут впереди.
Но кто тогда шагает сзади? Там определённо был ещё один человек. Его шаги по земле были такими мягкими, что могли и мерещиться, но Кимитакэ явственно ощущал спиной его взгляд.
Но кто это может быть? Может, это кто-то из персонала возвращался со станции?
Кимитакэ не выдержал и обернулся.
Сперва он подумал, что это просто придорожный алтарь с небольшой статуей и чашей для цветов и монет, какие часто можно увидеть на деревенской улице. Но потом понял, что это человек — просто высокий и тощий, как статуя. Одет человек был в длинную чёрную мантию, а голову покрывала конусообразная соломенная шляпа с огромными полями. В таких шляпах обычно рисуют вьетнамцев на картинках в детских книжках — хотя вьетнамцы настолько обездолены, что редко попадают в детские книжки. Именно эта шляпа, какие давно никто не носит, и подсказала, что это не мантия, а чёрная ряса. По его следам шагал самый настоящий буддистский монах.
К какой традиции он принадлежит — этого было в сумерках не различить. Но можно было увидеть, что он мужчина худой и подтянутый, лет ему где-то за сорок, а бамбуковая палка в руке вполне сойдёт за оружие.
Монах подходил ближе. Кимитакэ стоял, уже не в силах сдвинуться с места. Теперь он мог разглядеть, что у монаха под носом — тонкие, аккуратно подстриженные усы.
А ведь монаху такое не положено. Монахи индийских традиций бреют голову и удаляют бороду и усы, чтобы уничтожить признаки и различия пола и касты, чтобы никто не мог определить по причёске, к какой варне он принадлежал до монашества. Ведь, строго говоря, монах всё равно что умирает для мира. И даже если после пострига он продолжает оставаться в миру, то он по сути своей не больше, чем покойник, который лежит в комнате общего дома, дожидаясь астрологически благоприятного дня похорон.
И вот сейчас такой покойник неуклонно приближался. А руки у Кимитакэ были заняты тяжеленными чемоданами. И даже если он их бросит — заветная кисточка и плиточка туши спрятаны во внутреннем кармане, и тушь даже не разведена. Вот было бы всё было наготове — ох, как бы он этого монаха разукрасил!
Поэтому школьник решил применить последнее из доступного ему оружия и положился на внезапность.
— Я узнал вас! — почти крикнул Кимитакэ. — Вы — Кита Икки!
— Недурно, дружище, недурно, — ответил монах, но даже не остановился. Он подходил всё ближе, и было даже страшно подумать, что именно нужно от
— Вы же умерли! — настивал Кимитакэ. — Вас не может здесь быть!
— Для человека, исполненного высших духовных сил, как видишь, нет ничего невозможного. Все вещи в мире изменчивы и непостоянны, и нет ничего окончательного. Сайго Такамори фактически руководил страной, потом был школьным учителем. Потом он стал презренным мятежником, развязал гражданскую войну, а ныне его имя — среди трёх величайших деятелей эпохи Мэйдзи. Молодые офицеры были повешены за мятеж — но теперь стали для многих они героями. Так почему бы мне, повешенному за организацию этого мятежа, не оказаться снова живым?
— Что же тогда нужно вам от меня?
— Ты талантливый. Я был бы рад видеть тебя на правильной стороне. Предстоят события, которые потрясут саму основу нашего государства.
— У меня и так есть обязанности. И эти обязанности я исполню в точности.
— Неужели и правда хочешь швырнуть свои величайшие способности в огонь битвы с американцами?
— А что, если я сражаюсь не против американцев, а против самого зла?
— А ты уверен, что тот, с кем ты сражаешься, — именно зло?
— Это и собираюсь выяснить. И моё искусство мне в этом поможет!
— Для шестнадцати лет ты очень глубоко смотришь и на многое претендуешь. Не боишься, что перетрудишься?
— Усердный труд открывает многие тайны, — ответил Кимитакэ. — Когда регулярно, каждый день трудишься, преодолеваешь неизведанное, что-то выясняешь и тут же применяешь на практике, жизнь словно замедляется и тем больше я чувствую её беспощадную скоротечность. Интриги мне отвратительны, обман — ложный путь. Нам не так уж и много осталось, чтобы тратить время на то, чтобы запутать след. Сейчас, в трудный для страны час, не время договариваться за спиной. Мы все сейчас — союзники друг для друга, и только это позволит нам перенести любое испытание. Не пытайтесь сбить меня с толку! Я всё равно буду идти туда, куда шёл. Я сам выбрал эту дорогу.
— А как же душевная боль? Я вижу это даже в твоих глазах — ты всю жизнь страдаешь от неё, и как бы ты ни убивался за других, исцеления тебе не увидеть.
— Но вы же не сможете её исцелить, — отозвался Кимитакэ. — А смерть исцеляет всё.
— Есть способы умереть и попроще.
— Кто-то из учителей дзен сказал: «День без работы — день без еды». Другой и вовсе утверждал: «Погрузись в дело — и познаешь Будду». Эти наставления нравятся мне больше.
— В дзенских наставлениях есть своя прелесть, — ответил монах. — Но я принадлежу к традиции Сутры Лотоса, основанной Нитирэном.
На этом месте Кимитакэ снова вспомнилась старая шутка.
— У вас дурная репутация, — заметил он. — Но если бы у вас была хорошая репутация — это была бы уже совсем другая традиция.
— Совершенно верно, — ответил монах и, кажется, улыбнулся. — Вот уже третье столетие наша репутация остаётся неизменно грозной. Я хочу, чтобы ты кое на что взглянул. Вот, посмотри.
Он снял шляпу. Голова под ней оказалась коротко остриженной — однако вовсе не бритой. И теперь можно было разглядеть, что монах, может, и не улыбается, но определённо очень доволен.