Саспыга

Шаинян Карина Сергеевна

(не смотри в лицо)

— На бошку не смотри! — орет Генка. — Не смотри на бошку, дура! — И я усмехаюсь: сама знаю, — а потом поднимаю глаза и заглядываю саспыге в лицо. Не могу обойтись без деталей, истории не могут обойтись без деталей мне нужны подробности чтобы рассказывать чтобы понимать

На лице саспыги нет перышек. У саспыги маленькое, темное, как торф, сморщенное личико

(Андрея Таежника, я уже смотрела саспыге в лицо, но не захотела об этом помнить, но я нарушила правила и лишилась добычи, но я не хочу такой добычи не хочу такого освобождения)

У саспыги лицо столетней старухи, и разве я не знала, что так будет и чьи это будут черты?

(и эти неприятные, тошнотворные движения,

когда она выщипывала из себя серенькую, испачканную кровью дрянь)

Санька осаживает коня и сдергивает ружье с плеча, а сзади на саспыгу

(на Асю)

летит Генка, и за спиной у него тоже чернеет ствол.

— Вы чего? — говорю я. — Блядь, да вы чего?! — ору я, перекрикивая ветер.

Саспыга замирает, тенью распластывается по камням, и вдруг становится тихо, так тихо, что я слышу, как дышу, как раздувают ноздри кони, как со свистом проходит воздух сквозь стиснутые зубы Генки. Сухо шуршит лапка саспыги — сжимается и разжимается, сжимается и разжимается, сдвигая тонкий ручеек щебня, и снова сжимается в бледный костлявый кулачок.

Один из коней нервно переступает с ноги на ногу, звонко ударяет подковой по камню, и мир снова начинает двигаться. Ветер, взвыв, дает мне мокрую пощечину, и я прихожу в себя, верчусь в седле, пытаясь углядеть одновременно за Генчиком, Санькой и саспыгой.

— На бошку только не смотри, — деловито говорит Генка и снимает с плеча ружье.

…Я стою в центре треугольника. Не загораживаю саспыгу полностью, но маячу достаточно близко, чтобы Санька и Генка не рискнули положиться на свою меткость и побоялись стрелять, — тем более что оба до сих пор пьяны и, скорее всего, это понимают. Они не станут нарушать правила игры и не заглянут саспыге в лицо, но я верю, что они не будут стрелять. Санька так точно. Но Генчик — Генчик увел Имбиря на мясо. Генчик уже ел саспыгу. Ему не о чем печалиться. Я не знаю, как далеко он может зайти.

Генка мотает подбородком: отойди. Он еще ничего не понял и старается не шуметь, чтобы не спугнуть саспыгу. Да убегай уже, думаю я, ускользай, утекай в ущелье, в которое не пойдет ни один охотник, прячься, спасайся! Но саспыга немо застыла у меня за спиной, и я не слышу — чувствую, как дрожит ее сердце, как будто эта вибрация распространяется по воздуху. Она не уйдет. Она не хочет быть саспыгой, ни одна саспыга не хочет быть саспыгой, поэтому они раз за разом пытаются вернуться в этот мир, лезут на гольцы над натоптанными тропами, отравляют воздух и разум своим сладким дыханием, заманивают тех, кто придет и убьет их — убьет за немоту, за то, что они не могут рассказать свои истории.

Я смотрю на Генку, и до него начинает доходить. Его добродушное обычно, раскрасневшееся от скачки лицо становится бледным и озверелым.

— Отойди, — одними губами произносит он, и я, не в силах разжать сведенные от напряжения челюсти, молча мотаю головой. Генку перекашивает от ярости. Он прицеливается, и я скалюсь в ответ. Он не выстрелит, я верю, что не выстрелит, верю, что не может выстрелить, и мне страшно, так страшно, что немеет лицо и внутренности уплывают куда-то вниз, вниз, под камни, в густое ядовитое марево

бешеное ядовитое марево в его глазах но я верю выстрела не будет верю в человека под ним

И Генчик, сплюнув, отводит ружье.

Я с присвистом выпускаю воздух сквозь сжатые губы, чувствуя такую слабость, что, не сиди я верхом, — свалилась бы. Еще ничего не закончилось: Генчик шарит глазами по камням, явно прикидывая, как половчее меня обойти. Может, когда он сдвинется с места, саспыга выйдет из ступора и сбежит. Я хочу оглянуться на нее, может быть, суметь наконец заорать, замахать руками, напугать так, чтобы как ветром сдуло, но тут краем глаза замечаю движение совсем с другой стороны.

Я успеваю повернуть голову как раз вовремя, чтобы увидеть

ружье в Санькиных руках. Где-то далеко за ним маячит сам Санька, печальный, ошеломленный и погруженный в себя. Я не успеваю понять, что это значит. Грохочет выстрел, над головой что-то свистит. Эхо раскатывается по ущелью, и в зазорах между рокотом я слышу торопливый шелест лапок. Он промахнулся. Я знаю, что промахнулся, потому что запах саспыжьей крови свел бы меня с ума и я не смогла бы обрадоваться тому, что слышу: саспыга наконец убегает туда, где ее не достанут. Я открываю глаза, заранее ядовито улыбаясь Генчику, но моя ухмылка тут же вянет: он слишком явно изумлен. Я оборачиваюсь к Саньке. Тот опускает задранное к серенькому небу ружье, убирает его за плечо. Вид у него хмурый.

— Все, все, вниз ушла. Не бойся, не достанем уже, — криво улыбается он и укоризненно добавляет: — Говорили же на бошку не смотреть, блин, так нет, надо было все испортить.

6

Слишком много смеяться — к слезам. Скорость коня, идущего шагом, равна скорости пешехода. Тем, в кого здравомыслящие люди не верят, нужны истории, чтобы пронизывать их своими тенями и через это продолжать свое существование.

Расстояние доедает многословные и неискренние оправдания Саньки («Ну промазал, и чё! А ты такой ни разу не лажал, рассказывай!»). Я уже выпала из зоны их внимания — просто скучная тетка, которая так некстати влезла в их дела, по глупости и неумелости растерялась и все испортила. Наверное, спустится теперь в Кучындаш, ее там поварешки заждались. Догадается поди, что хватит уже путаться под ногами.

Мне подходит. Я провожаю парней взглядом, пока они не превращаются в две смутные точки и не скрываются за деревьями. Только тогда я оседаю на ближайший камень и кое-как вытаскиваю сигарету, цепляя неловкими ногтями картон и надрывая бумагу.

Охота остановлена. Саспыга в безопасности — никто не будет искать ее на той стороне, дураков нет. Я защитила ее. Спасла. Это — то, что я должна была сделать?

Кажется, что все кончено, но это только иллюзия. Генка не успокоится, Санька даст себя уговорить, саспыга снова полезет на гольцы. Она не останется в ущелье, не захочет оставаться. Рано или поздно выберется, чтобы скользить по осыпям, все вверх и вверх, подальше от страшной трещины на дне нехоженого ущелья, не зная, что саспыге не дано выбраться с той стороны живой. Даже если Санька не даст убедить себя, что ему просто помстилось, — мало ли что чудится людям с похмелья. Даже если сумеет уговорить Генку. И, кстати, Костю — я вспоминаю, что он собирался подъехать, как только поднимет группу. Даже если они согласятся… Нет, это не сработает. Там кто-то шепнет, здесь — расскажет спьяну как прикол, а кто-то почует и сложит один и один, как почуял и сложил Санька… И не стоит еще забывать о невзрачных городских людях, раздающих охотникам телефончики, готовых отвалить огромные деньги за специальное — ну, вы понимаете — мясо.

Я не смогу сторожить ее вечно, это физически невозможно. Даже если вообразить такое — рано или поздно я не сумею ее загородить.

А главное, я не могу поверить, что все исправлено.

Я вытаскиваю куклу и заглядываю в ее карие, слегка безумные глаза. Глажу пальцем спутанные нейлоновые кудри на макушке. Кукла для говорения. Успокаивающая, защищающая кукла для вговаривания себя в мир, когда самой — никак. Я вспоминаю, как Ася пристраивала ее на колене. И как впервые попыталась ее сжечь — я тогда сорвалась из-за Панночки и кричала что-то про сущности, которые когда-то были разумными, кричала, что так нельзя, что я не такая… Кричала, потому что помнила охоту на саспыгу и знала: я — такая, именно такая, просто не хочу об этом знать.