Саспыга
Шрифт:
— Ты так и не придумала о ней байку, — говорит Илья. В его голосе легкий упрек, но и что-то большее. Может быть, боль.
Я снова киваю: не стала. Побоялась быть непонятой или соврать. К тому же рассказывать страшные байки у костра — это игра, но любую игру могут поломать. Я не хотела, чтобы историю про тень птицы ломали. Я ее припрятала. А Илья… я думала, что он забыл, но, похоже, он просто замолчал. Я виновата? Да, но ведь он тоже. Не захотел сказать прямо, зачем ему эта история, — ведь это заставило бы нас говорить о ней слишком подробно.
Может, история про тень
Я тащусь по выщипанному газону пешком, с Карашем в поводу, — забраться в седло нет сил. Меня скручивает, как моток веревок для пута, но нет никого, вокруг кого я могла бы обернуться. Над Кучындашем дрожит иллюзорная вода, жаркое марево с запахом опилок и навоза — не влезть бы в лепехи. Надрывно мычит корова, подзывая теленка.
Ленчик выбрался из дома и теперь возится с досками у заболоченного ручейка. Хотелось бы его обогнуть, да только он уже меня заметил.
— Что-то ты невеселая, — говорит он, когда я подхожу ближе. — Тебе бы саспыги, а?
— Издеваешься, — буркаю я.
— А что сразу издеваюсь, я от души! — Ленчик загораживает мне дорогу. — Слышь, да ты не куксись, думаешь, я вас с Санькой кину? Ты вперед езжай, а я с пацанами договорюсь, догонят.
— Ты передумал, что ли? — я ничего не понимаю.
— Не-е-е, с меня-то хватит, — Ленчик тяжело мотает головой, как конь, отгоняющий мух. — А пацанов пошлю, чего нет-то?
Чего нет-то. Подкинуть мяса, оставить тентик, прислать пацанов. Скрутить веревки в тугой жгут, чтобы потом соединить его концы, придерживая середину, — а дальше оно само…
— Илья, наверное, откажется, — говорю я. Я не уверена, но надеюсь.
— Илюха уже от всего отказался, — отмахивается Ленчик, и я вспоминаю, о чем еще хотела спросить. Это безопасный вопрос — если безопасные вопросы еще остались.
— А кстати, как у Мишки дела, не знаешь?
— У Мишки-то? — Ленчик приосанивается. — У Мишки все отлично, вот недавно в отпуск приезжал, медаль показывал — блестит прям!
— Понятно… — Я закусываю губу. Вроде бы говорить больше не о чем — если не погружаться в детали. И все-таки осталось еще одно. Это вопрос опасный, но, в конце концов, мы сейчас не заперты в комнате. Любой из нас может уйти от ответа в самом буквальном смысле. — Леня, я не понимаю, — говорю я. — Почему из всех, кто тогда на охоте был, один ты так и бегаешь по тайге и болбочешь?
— А ты почему? — ухмыляется Ленчик.
Жара такая, что стучит в ушах. Наверное, будет гроза, иначе отчего так трудно дышать?
(не смотри на бошку она страшная не смотри в лицо
не спрашивай
лапки скребут по щебенке черная дыра в боку
дыши она дышит через дыру и ты дыши)
— Ладно, чего стоять-то, тебя вон удар скоро от жары хватит, зеленая уже, — говорит Ленчик. — Ты лучше ехай давай, пока Аркадьевна не засекла, — для убедительности Ленчик машет руками, будто сгоняет пасущихся коней. — Ехай, а то она тебя сожрет с потрохами.
Я со вздохом смотрю на склон горки, прикидывая, как половчее
А ведь у Ленчика есть баня. Если попросить — он разворчится, но затопит. Будет мне горячая вода и место, где с ней укрыться… Только от отвращения к себе это не поможет — даже отмытая, я останусь человеком, который виновато крадется мимо «Кайчи», стараясь никому не попасться на глаза.
— Что за фигня, не буду я по кустам прятаться, — буркаю я и забираюсь на Караша. — Я ничего плохого не сделала. — Я уже собираюсь стронуть Караша с места и вдруг спрашиваю неожиданно для самой себя: — Как ты думаешь, а Аркадьевна саспыгу ела?
— Ну и вопросики у тебя, — болезненно морщится Ленчик.
4
Слухи в тайге распространяются быстро и чудовищно разбухают по дороге. Эрлик правит царством мертвых, одет в семь медвежьих шкур, спит на семи бобрах, ездит на черном быке. Эрлик подарил людям искусство проникновения в иные миры. Генка хотел стать ветеринаром, но даже не попытался пойти в колледж — был уверен, что не поступит.
В «Кайчи» неладно. Я не могу пока понять, что именно, но, когда работаешь в одном месте два десятка лет, начинаешь чуять неприятности, улавливать их признаки в самых простых вещах. Вот, например, туристы собрались под навесом, и не то чтобы грустные — нормальные, но самую чуточку тихие. А наших никого не видно, ни Аркадьевны, ни Генчика с Костей — вроде по расписанию их группа… Кстати, не должны ли они сегодня выйти на маршрут? Не уверена — запуталась в днях.
Люди под навесом такие чистенькие, не тронутые солнцем, дождями и дымом, все еще слегка не в своей тарелке. Их слишком много, и они кажутся ненастоящими — просто иллюзией, каким-то фокусом, и я спрашиваю себя: да что мы вообще здесь делаем, зачем они здесь? И тут же приходит ответ: мы уводим людей в иной мир, а потом возвращаем, и, если все получилось как надо, возвращаем немного другими.
Но, может быть, некоторые — редко, к счастью, очень редко — меняются настолько, что уже не могут вернуться.
Я привязываю Караша у калитки (сарлычий череп смотрит на меня с негодованием) и принимаюсь отвязывать коврик. Рядом тут же возникает девочка лет восьми — мордочка в саже, русый хвост рассыпается, ноги-палочки в розовых лосинах (на коленях — зеленые пятна) тонут в сапогах не по размеру. Она украдкой гладит Караша по равнодушной морде. Поднимает на меня завистливые глаза.
— А на этой лошадке детям можно? — спрашивает она, и я теряюсь. Караш надежен, как табуретка, но можно ли детям ездить на мертвых конях? Идея какая-то… ну, неприятная.