Счастливая черкеска
Шрифт:
Как бы там ни было, вел я их тридцать лет: чего только за это время не произошло, чего не случилось. Вместе с очередным актом медленно длящейся вот уже второй век русской трагедии, стремительно, как бы с явным опережением изменился нетерпеливый Кавказ, и не в лучшую сторону переменились его насельники…
Несгибаемый романтик, ещё недавно я полагал, что здешние кремни и славянская сталь вместе способны высечь яркое и чистое пламя… что высокая планка горского этикета и лучшие черты русского характера в близком соседстве своем, в ежедневном и ежечасном соревновательном делании добра непременно
Этого не случилось.
Не лучшее мы перенимаем один у другого — учимся худшему.
Когда-то я, как притчу, рассказывал мало знающим Кавказ москвичам чуть ли не азбучный пример из «адыге хабзе» — черкесского кодекса чести:
— Магомед, твой сын упал в колодец! — раздается в ауле тревожный крик.
И слышится спокойный ответ:
— Понял, иду барана резать!
Слушатели мои удивлялись: какая, мол, черствость! Вместо того, чтобы бежать к колодцу, отец — за поминальной овцой.
С каким торжеством принимался я объснять: да нет же! Не для поминок баран — для щедрого пира в честь соседей, которые по закону гор обязаны сделать невозможное, но — спасти мальчика…
На это ещё недавно Ирбек надеялся, об этом не однажды с ним говорили: что исповедующие «общечеловеческие ценности» наши отечественные пустобаи ещё посрамлены будут, когда не только Кавказ — вся Россия как от всеобщей порчи, очнется, наконец, от внушенного чужими идолами дъявольского наваждения и вернется к традиционным народным идеалам, к национальным святыням, к древним своим покровителям и защитникам — терпеливцам, праведникам, богатырям и героям.
Но пока, пока…
Как значки для новичков либо слишком доверчивых остались над Кавказом висеть сильно обветшавшие ценности «адыге хабзе» у одних, «намыса» — у других, извечное простосердечие и правдолюбие русских, а под значками этими идет скрытая от глаз жестокая игра без правил: в «бэбэ».
Кто кого «нагрэбэ»…
Падали мы, считай, стремительно и даже как бы с охотой.
Выкарабкиваемся медленно и с превеликим трудом.
Не это ли основное наше занятие последних черных десятилетий: скорбное сопротивление злому чужому обстоянию.
Но кончится когда-нибудь власть этих модно одетых мальчиков со вставным — вместо здравого ума — интеллектом и съёмной совестью — кончится! И мир ещё обратится к тысячелетнему горскому да казачьему опыту самоограничения и благодарного довольствования малым. И всё, казалось, постигшие умники, «Крым и Рым» неостановимо прошедшие ловкачи почти с удивлением вдруг припомнят — то, что в последнее время ловили на слух, как глухое « хап— зе», на самом деле пишется через «бэ» звонкое и по-прежнему означает: « честь».
Записки мои о задушевном друге Ирбеке Кантемирове и славной его родне подходили к концу и уже летом, в Москве, я попросил Мишу тут же известить меня, когда проездом либо «пролетом» снова появится дома Марик… Так вышло, что во время его долгих странствий — гастролей в разных, считай, концах света — я успел познакомиться с его
Говорят, ничто не происходит случайно… Очередное доказательство этому получил, когда из подмосковной деревеньки, где летом обитаем, из Кобякова, пешком шел на железнодорожную станцию, в Звенигород, и обогнавший меня черный новенький «мерседес» остановился и стал вдруг сдавать назад. Редкостное, прямо скажем, явление — тем более, что не только не поднимал руки, даже не оглядывался — заставило меня прибавить шагу: за рулем улыбался Владимир Михайлович Ли.
Пришлось развести руками:
— Володя? Ну, не цирк, и правда!
— Цирк, — посмеивался он. — Точно — цирк. Что ты тут делаешь?
— Я-то здесь живу, это ты — что?!
— Так и я вроде как живу: мы тут дачу снимаем. В основном из-за внука: домашнее молоко, свежий воздух…
Пора, пожалуй, сказать, что Владимир Михайлович, — тесть Маирбека. Сын корейца и украинки, с русской женой он произвел на свет Божий красавицу, против которой не устояла мужественная Осетия. И на следующий день я показывал ему свою «историческую», купленную у одного из потомков Пушкинской няни, Арины Родионовны, избу, в которой его встречала двухлетняя внучка Василиса, а потом мы поехали знакомиться с её ровесником, сыном Марика и Марины, внуком Ирбека — Юрой.
Черноглазый и чуть смуглый бутуз крепко обнимал деда за шею, и я долго уговаривал его пойти ко мне, он, наконец, решился, но стоило оказаться у меня на руках, как тут же раздался такой густой, ну, такой богатырский рев!
— Нарт! — сказал я, отдавая его Володе. — Разве обычный ребенок смог бы так?
— Шутишь, а он, и правда, — богатырь, — как бы не без некоторого смущения от моей похвалы подтвердил Владимир Михайлович. — Стараемся с бабушкой, и Марина, когда не с Мариком, помогает. Потому и живем тут, хоть на работу далековато. Собираюсь перейти правда…
— Ты? — я удивился. — Из цирка?!
— Нет, внутри него…
— То-есть?
— Маирбек просит пойти к нему администратором группы, сейчас ему без надежного помощника никак… Максим Юрьич поворчал было, но Марик уговорил его: ударили по рукам. На мое-то место найдется столько желающих, что выбрать можно, — и улыбнулся своей восточной мягкой улыбкой. — Выбирает пока генеральный!
— Это великолепно, если станешь Марику помогать!
— Конечно! — согласился охотно, и в голосе вдруг послышалась застарелая горечь. — Нам-то кто помогал?..
Печальную историю Владимира Михайловича знал давно: «на Цветном» был уже одним из ведущих акробатов, но, как многие цирковые бродяги, скитался в Москве по съемным квартирам, мечтал о кооперативе, и вот оно, вот — группу, в которой работал, включили в «японскую» выездную программу. Выступать в Стране Восходящего Солнца предстояло долгонько, появился шанс подкопить деньжат, но для этого надо было ввести тот самый «режим жесткой экономии». А на чем можно сэкономить? Конечно, на еде.
Голь на выдумки хитра, дело известное: и сам давно уже знал об этих печальных «маленьких хитростях», и снова подучили коллеги — один из самых объемистых сундуков для хранения реквизита забили банками дешевых консервов.