Щит земли русской

Буртовой Владимир Иванович

Старейшина Воик стал пеленать спину Янка. Воевода Радко подошел к лавке и вместе с кузнецом Михайло бережно поддерживал тело Янка, когда старейшина просовывал холстину под грудь раненого.

Было душно. Даже прохлада темной ночи не спасала от духоты. Янко метался в бреду, тяжело дышал открытым ртом.

– Вольга, спишь, что ли? – услышал воевода Радко голос кузнеца Михайлы. – Дымник открой.

Отрок подошел к очагу и приподнял длинный шест, который верхним концом был прикреплен к тяжелому квадратному дымнику, а нижним – с помощью петли

из сыромятной кожи – крепился на столбике с засечками. Вольга приподнял эту петлю на четыре засечки вверх – теперь дымник не закроется. Дым густо повалил в квадратное отверстие.

– Вот и славно, спеленали накрепко, – разогнул спину старейшина Воик. – Печенег в степь еще уйти не успеет, как ты, внуче, на коня вновь сядешь!

Старейшина повернулся к кузнецу Михайло, успокоил:

– Дышит Янко чисто – знать, кровь в грудь не пролилась. То наше и его счастье. Стрела на излете уж ударила, – и пошел к порогу ополоснуть руки над корытцем.

Янко пришел в себя только на рассвете. Воевода Радко так и не сомкнул глаз, сидел у его изголовья вместе с кузнецом Михайлой да Вистой, уставшей до изнеможения.

– Отче… – прошептал Янко, разжав спекшиеся губы.

Шепот Янка услышал первым воевода Радко – он первым и склонился над мокрым лицом раненого, а Виста торопливо стала вытирать пот с шеи и со щек сына, радуясь, что сын пришел наконец-то в сознание.

– Это ты, воевода Радко, – узнал Янко. – Вот и вернулся я… Здоров будь, воевода. Позови отца… Горячо как внутри у меня, жажда печет. Испить бы воды холодной вдоволь, как там, в мертвом городище, когда я ловил мокрые от росы ли стья в яме и облизывал их…

– Бредит, должно быть, – вздохнул старейшина Воик.

Михайло приподнял голову сына, Виста с ложки напоила Янка отваром шиповника.

– Положите меня, отче. Устал я… – и Янко снова лег на живот, повернувшись лицом к очагу. Воевода Радко склонился к изголовью, пытался поймать ускользающий взгляд его, спросил:

– Янко, что сказал тебе князь Владимир при встрече? Видел ты его? Вернулась ли старшая дружина в Киев?

Янко открыл затуманенные болью глаза: голубые и печальные, они напомнили воеводе осеннее небо, которое готовится к нещадным зимним холодам.

– Ты слышишь, Янко? Что сказал князь о помощи Белгороду?

– Я слышу тебя, воевода Радко… – и Янко разжал черные, потрескавшиеся от внутреннего жара губы. Он лежал, набираясь сил, а воевода и кузнец Михайло терпеливо ждали у ложа – вдруг Янко что скажет хоть шепотом? Долго так ждали, а во дворе – воевода Радко слышал это через раскрытую дверь – стали собираться белгородцы, прознав о возвращении ночью гонца от князя Владимира. Всем хотелось узнать: что же принес с собой Янко?

Янко заговорил, словно очнувшись от сна:

– Повелел князь Владимир держаться в Белгороде до последнего живого дружинника. Нет у князя дружины в Киеве, один он возвратился, с малой силой прибежал, прознав о находе печенегов. Ждать надо, когда возвратится дружина, как ждал я, когда в мертвом

городище ловил мокрые ли стья и жевал, жевал…

Янко тяжело выдохнул и умолк, вздрагивая телом и делая попытки поднести руки к лицу, чтобы согнать с глаз кошмарное видение. Видно было, как трудно приподнимается при вдохе и опускается при выдохе спина, перевязанная белым холстом с бурым пятном крови посредине.

– Вновь сознание покинуло… – всхлипнула Виста и потянулась к изголовию сына утереть пот.

В оконце уже заглядывала зарница. Уйдя в темный угол за очаг, тихо плакала там старшая дочь ратая Антипа Ждана.

Со двора в приоткрытую дверь влетел отчаянный крик. Воевода Радко узнал голос черниговского торгового мужа Глеба:

– На торг, люди! Созовем вече и порешим, как нам судьбой распорядиться. На торг!

Слабые решили сдаться

И застонал, братья, Киев от горя,

А Чернигов от напастей.

Тоска разлилась по Русской земле;

Печаль обильная потекла посреди земли Русской.

Слово о полку Игореве

Нет, Вольга увидел не белгородский, всегда спокойный и говорливый торг. Он увидел развороченный лесной муравейник, в который запустил лапу медведь-лакомка. Мечутся по разрушенному жилищу чернобрюхие муравьи, спасают по возможности свое потомство, а на врага боем пойти – сил не хватает…

Вольга втиснулся в людское скопище и уцепился за рукав отца Михайлы – не потеряться бы да не отстать, иначе затолкут. А над торгом качались головы: рыжие, черноволосые, русые, голые, как птичьи яйца, качались, будто бестолковые волны в толчее – туда-сюда, туда-сюда. Дальние, кто не протиснулся к помосту, на телеги влезли, чтобы видеть и слышать все. Стоят, друг друга за плечи придерживают.

Среди этого шумящего схода под недобрыми взглядами голодных глаз, на помосте, как на острове, возвышался посадник Самсон: голова на грудь склонена – ни дать ни взять дикий тур перед боем с соперником. Знал посадник: дойдет дело до драки – ему первому не жить. Многих успел за время осады закупами сделать, прибрать под себя! А купу у посадника мало кому удалось отработать.

Ярились от голодного крика люди. Чьи-то исхудалые, дрожащие руки уже тянулись к полам посадникова шелкового корзна, да коснуться пока не смели – посадник-то при мече!

Вольге стало страшно от вида людей, впавших в отчаяние, от их крика, от рук, что тянулись к посаднику. Вот уже неподалеку промеж собою затеяли свару белгородец и ратай, вот уже и кулаки взметнулись над головами!..

– Отче, что они делают! – закричал Вольга и прижался в страхе к теплому боку кузнеца Михайлы. В спину его толкали острыми локтями, жесткими черевьями наступали на босые ноги, а кто-то пытался протиснуться мимо них к помосту, выкрикивая угрозу:

– Дайте мне сказать Самсону! Он худо кормит холопов! Голод нас с ног валит! Пустите к посаднику!