Сделай мне больно
Шрифт:
При разгрузке "Веселые ребята" подали Александру барабан. Он нес его, а рядом хозяин с палочками делился на ходу:
– ..."Хули тебе там делать? СССР позорить?" - он мне говорит. Меня уже ребята на вокзале ждут, а он запер, и ключ не дает. А как же без меня? Ребята же не смогут! Я ему в ноги: "Папа, Христом-Богом!" Отдал. "А башли?" - "Проси у мамы". А мама меня за припизднутого держит. Все мои авансы и получки отнимает, "Хочешь ехать, ехай так, - она мне говорит.
– Не дам башлей. На ерунду потратишь". А
Они вышли на привокзальную площадь, и даун изо всех сил ударил палочками в несомый Александром барабан:
– БА-БАМ-М!
Колонны нетворческой молодежи ушли по главной улице. Их группа осталась в первом же отеле на углу.
В фойе сквозь сутолоку к нему метнулись зеркальные очки.
– Брось барабан, - взмолился Комиссаров.
– Это же заговор! Тебя блокировали, а сами к водке подбираются со всех сторон. Давай-ка!..
В четыре руки они взяли картонку с водкой и под взглядом группы подняли на галерею. Внизу под развесистой пальмой в обнимку с инструментом сидел баянист. Исподлобья смотрел им вслед. Без выражения, но не мигая.
– Ишь, затаился крокодил!..
По коридору и в номер.
Здесь был шкаф с ключом. Большой, резного дерева. Комиссаров запер водку и протянул ключ:
– Держи оборону!
– Почему я?
– Если не ты, так кто? Мне "звездочек" укладывать!
В номере было по-крестьянски чисто и без затей. Беленые стены в картинах на скотоводческие темы. Быки-производители и кони-битюги. Мебель огромная и прочная. В расчете на приезжих Собакевичей - из окрестных степей. "Вот я и за границей", - сказал себе Александр, опустившись на кровать и отдаваясь чувству отчужденности, болезненному и приятному.
Рядом стоял старомодный телефонный аппарат. Из черного эбонита. Связи не было. Он положил тяжелую трубку.
Из коридора постучали.
– Кто там?
– Геннадий Иванович.
– Какой Геннадий Иванович?
За дверью помолчали.
– Баянист.
Александр открыл.
– Дела такие, значит, - сказал Геннадий Иванович.
– Первый день на чужбине.
– Ночь.
– Тем более! Причем, не наша. Европейская! Отпустите мне пол-литру - и пожелаем друг другу спокойной европейской ночи.
– А если без пол-литры?
– Сами понимаете. Покоя нам не будет.
– К сожалению, Геннадий Иванович, не могу.
– То есть?
– Не начальник.
– Но зам?
– Нет, не зам.
– А кто?
– А посторонний. Как вы.
– Тогда по-человечески и разберем. Она ведь моя. Я деньги за нее платил. Так?
– Так. Но ее вы уже выпили.
Баянист изумился:
– Когда же?
– На родине еще. Под Жмеринкой.
– Разве?
– Да, Геннадий Иванович. Да.
– А вы, простите, по национальности кем будете?
– А что?
– Может быть, того... договоримся? Двойной тариф?
– Русский я. Но не таксист.
–
– Метафизику давайте оставим до утра.
– Так, значит, ставится вопрос?
Александр нажал на дверь.
– Венгерские мои деньги могу получить?
– спросил из коридора баянист официальным тоном.
– Тоже утром.
Удаляясь, голос недобро пел:
Я спросил у тополя,
Я спросил у ясеня:
"Где моя любимая?"
Со стен смотрели заграничные кони и быки. Александр лег на чистое покрывало.
В дверь снова постучали.
Вернулся Комиссаров. Попил воды из-под крана, поднял очки и посмотрелся в зеркало.
– Забыться и уснуть! К тому же язва разыгралась. Но нельзя. Покой нам только снится. Засыпаешь?
– Нет.
– Как насчет прогуляться?
Они вышли и заперли.
* * *
За углом баянист совещался с "Веселыми ребятами". Комиссаров дал им совет:
– Отходите ко сну, ребята. Завтра насыщенный день.
– Без снотворного не засну, - сказал баянист.
– Мы тоже, - сказали ребята.
– Речи быть не может!..
Внизу Александр сказал:
– Стресс границы. Может, пойти навстречу?
– И получить дебош?
Город был плоский. В мглистом излучении фонарей и вывесок ни души. Под ногами чужестранно зазвучали плиты тротуара. Вывески светились не по-московски. Горели с хорошим наполнением - прочно и спокойно, без дрожи и не теряя букв. Которые здесь были с надстрочными знаками и складывались в слова абсолютно непонятные. Но витрины под вывесками их переводили. На язык пищи и предметов. Эти застекленные, уютно подсвеченные ниши тянулись слева вдоль главной улицы. Одна сплошная витрина. Комиссаров проходил, ее игнорируя; Александр косился. Он забыл уже сложную формулу коммунизма, которую их в школе заставляли заучивать наизусть. Вспоминалось только нечто про изобилие, которое прольется потоком. В этом смысле некогда обещанный коммунизм здесь уже наступил - в двух часах от границы.
Справа во мгле открылась площадь с памятником.
– Петефи, - опознал Комиссаров.
– Поэт.
– Ты думаешь?
– Не думаю, а знаю.
– Откуда?
Комиссаров ответил дурными стихами:
– Мировая свобода! И с востока на запад народы тот зов протрубят. И тираны, услышав тот зов, задрожат. Противника, Андерс, должно знать в лицо.
На центральной площади светился отель "Arany Bika". Под вывеской в виде Золотого тельца Александр сказал:
– Я тебя здесь подожду.
– Идем-идем.
Они поднялись на второй этаж. Комиссаров постучал в высокую дверь. Оттуда раздалось недовольное:
– Кого еще принесло?
Они вошли.
Начальство поезда Дружбы сидело в ароматном дыму американских сигарет. Номер был роскошный, застолье неопрятное.
Комиссаров сказал:
– Доложиться, товарищ Шибаев...
Крепыш в нижней рубахе и широких гэдээровских подтяжках поднял недобрые глаза.
– А привел кого? Не наш, что ли?
Застолье с неодобрением смотрело на Александра.