Сделай мне больно
Шрифт:
– Мерси. Ты, говорят, писатель...
– Любишь читать?
– Кто же не любит.
– А кого?
– А все, что переводят. Не с монгольского, конечно...
– А из наших?
– Ну, Достоевского там, Чехова... А вообще я больше западную. Еще в приюте всего Золя и Мопассана прочитала. Жорж Санд, конечно. Но любимой книгой моей была, знаешь, какая? "Нана". Читал?
– Лет в тринадцать. Не увлекся.
– Что ты... Меня, так всю перевернула. Всего, конечно, я тогда не понимала. Золя, хоть и не Чехов, но главные вещи тоже затемнял. Но жизнь в романе была яркая, как праздник.
– Ничего.
– Не всем же делать жизнь с товарища Дзержинского. Или кто там у них сегодня положительный герой? А я решила с куртизанки. С великосветской. Раз уж прямо с девочек к вашему хую приручили...
– Она засмеялась - как бы с циничным вызовом.
– Осуждаешь, писатель?
– Нет. Нормально...
– Ах, нормально?
– рассердилась Мамаева.
– А напиши мою историю! Что было дальше. Рассказать?
Он сдвинул рукав с часов и покосился.
– У тебя свидание?
– Билет в кино.
– На "Клюта"? Я смотрела.
– И как?
– Хороший фильм. Но я бы рассказала, чего там не увидишь. Если, конечно, хочешь.
– Рассказывай, чего ж...
– А может, ко мне пойдем? Повыгоняю своих сикушек, а ты бы "Московскую" мою принес. Если осталась... А?
– Прости, но... После фильма?
– Ладно! Блядь из Нью-Йорка интересней. Понимаю. К тому же, ты меня уже познал. Не соблазняет? А почему такая, знаешь? Ты думаешь, рожала? Нет. У тебя сколько было женщин?
– Не считал.
– А все-таки?
– Ну, тридцать, сорок...
– А у меня одних хуев три тысячи. Поэтому.
– Три тысячи?
– Ну, две. А может, полторы. Какая разница? Не в этом дело. Я с мафией завязана. Знаешь, на кого работаю?
И рассказала. Не веря своим ушам, он смотрел на сверкающий в ночи отель. Потом он дал ей сигарету и закурил сам. Пальцы у него дрожали.
– Вот так, - сказала Мамаева.
– В таком разрезе.
– Но как же тебя выпустили?
Она кивнула на отель.
– Под его ответственность. Все же не капстрана. Но если что, ответит головой.
– Да, - признал он.
– Ты об этой жизни знаешь много. Даже слишком. Не боишься?
– А ты?
– Чего же мне? Я сотой доли этого не знаю.
– А напиши роман. Все выложу, как на духу. Как Богу! На Западе с руками оторвут. У меня есть канал, я переправлю. Напишешь?
– У нас за меньшее сажают, а за такой роман... Но главное не в том.
– А в чем?
– Я не уверен, что это материал. Для прокуратуры? Может быть. Когда умрет наш "Самый". Когда на сцену выйдут те, кто за кулисами. Но роман? Об этом? Сомневаюсь. Три тысячи персонажей - это, я не знаю... Эпопея. "Человеческая комедия".
– Все ясно... Не Эмиль Золя?
– Увы.
– Тогда забудь. Ты ничего не знаешь про меня. Могила?
– Она. Прости...
– За что? Ты это, ты в кино не опоздай. Там перед фильмом тоже интересно. Про нашу с тобой Москву.
Носок ее сапога раздавил окурок. Она поднялась и, перетирая ляжками нейлон, пошла через аллею, через газон и площадь - к отелю.
Вход был слева, с улицы.
К колоннаде уже съехалось много машин - на праздничный ужин.
* * *
В банкетном зале второго этажа цыганский оркестр
Она приоткрыла.
Скрипачи были в черных жилетах и наяривали с мрачным видом. Советских в зале не было. Какой-то усач - за столиком один - белозубо улыбнулся ей и поднял рюмку. Несмотря на пролетарскую будку, был он весь в "фирме", и машинально она улыбнулась ему в ответ. Усач хлопнул рюмку, ударил ручищей себя по сердцу и подмахнул ей - пригласил. Она кивнула. Лакированным ногтем постучала в стеклышко своих швейцарских - и кивнула еще. Отпустила занавес и бросилась к своему номеру.
Он был заперт изнутри.
Малолетки открыли не сразу. Было накурено и пахло потом пионерского возбуждения. Накрашенные, они сбились в кучу и - руки за спину - робко смотрели на нее. "Снова курили!
– закричала она с порога.
– Увижу, с губами оторву! А ну снимай мои туфли. Ленка? А это что у тебя?" Вырвала у девчонки записную книжку, которая была в дешевом коленкоровом переплете и разбухла от наклеенных на страницы фотоснимков. Фотки были непрофессиональные черно-белые, нерезкие, грязноватой печати. Девчонки на этих фотках тоже были любительницы, но делали все, причем, не только в голом виде, но и в разрисованном с неожиданной фантазией - свастиками, крестами и пятиконечными звездами. У одной на животе все это сплеталось в один причудливый знак, плохо разборчивый, потому что девчонка была от горла безжалостно связана тонким ременным шнуром, такие есть в магазинах "Охота" - раз, два, три... располосована в десять обхватов, из-под которых выдавливалось размалеванное тело и выворачивались соски. Закинув голову, дуреха отсасывала снизу кому-то прямо из расстегнутых брюк. Неожиданно Мамаеву завело все это - этот снимок, этот член без хозяина, вывернутый напору крови вопреки и как бы переломленный, этот рот вокруг, эти впившиеся шнуры, этот знак. Она разодрала альбомчик надвое и запустила в угол:
"Ну, сучата..."
В шкафу стоял ударник "Веселых ребят".
Вместо того чтобы застегнуть хозяйство, дурак закрывал руками свою голову. "И этот туда же?!" Она расхохоталась, захлопнула дверцы, швырнула плащ в сторону своей кровати и выбежала на разрывающие звуки цыганских скрипок, посмеиваясь зло и прижимая к бедру обновку - наплечную сумку из красной кожи, такого водянистого, пятнистого размытого оттенка. Там было все, включая ни разу не надеванные трусики из боевого московского запаса, французские таблетки, немецкие презервативы, английский вазелин, американские доллары и паспорт, бордовый и с тиснением...
Она вбежала в занавес.
* * *
– Толмачей не терплю, - говорил Комиссаров.
– Нет: раз зван, пусть приходит. Но лучше побрившись.
– Начальничек ревнует...
– Нет. Прин-ципиально. За двуликость этих янусов я. Пусть прекрасные дамы не сочтут за обиду, но раздвоенности не вы-но-шу. От Лукавого! Диа! Диавол двоится!
– зачастя пальцами быстро и мелко, Комиссаров вытягивал руку, тем изображая побежавшую трещину. Отнял, как на тормоз поставил, и свел в правый кулак.
– Цельность! Я за нее. Язык? Он есть русский! Земля? Она будет Россия! Женщина? Это Жена!