Сделай мне больно
Шрифт:
Шибаев посмотрел нехорошо, но Комиссаров одобрил:
– Молодец! Проявил политический такт.
Вторая прошла соколом, а после пили, не вставая; в бутыли разве что на дне плескалось, когда пришла пора на ужин, накрытый во дворе. Не разбирая возраста, национальности и пола, Шибаев всех подряд хватал и целовал взасос, мадьяры же им жали руки и обхлопывали. Их, членов кооператива, почему-то стало очень много - и в коридорах, и на лестнице, и во дворе, где в светлых сумерках последнего апрельского дня на благовонных углях медлительно вращались вкруг раскаленной оси освежеванные туши ягнят, а врытые в землю гладкие столы ломились от вина в
Его хлопнули по плечу:
– Петефи, игэн?
– и горячо пожав, вручили ледяное пиво.
Все стали расступаться - группа длинноволосых колхозников с электрогитарами на спинах пронесла к подмосту в глубине двора колонки японских усилителей, магнитом потянувших за собой "Веселых ребят". Усатый и три дня небритый местный красавец в кожаной куртке что-то втолковывал Мамаевой: оба при этом упирались руками в длинноствольный тополь. А из толпы колхозников орал Шибаев: "Братья-евразийцы! Вы же с Урала, пусть невозвращенцы... Долой искусство загнивающего мира! Ур-р-ра, Урал! До дна!"
Мягко-тяжко приколыхали груди и прижались - молодка в стянутой пониже ключиц рубахе обняла Александра, и повела, и усадила. Она отняла свою грудь, а взамен поросшая волосом могучая рука шмякнула ему в резную лохань шипящую ягнячью ногу, а другая аналогичная рука наливала багрового вина и, вытирая лезвие о свежий белый хлеб, уже протягивала серьезный сегедский нож. Горло напряглось, и обруч на нем лопнул, и Александр закричал:
– Orosz! En orosz!..?
Его не осудили.
– Хорошо!
– похлопали его.
– Orosz хорошо. Magyar? хорошо. Киванок!
Тогда он крикнул:
– Гусев! Пьем за Гусева!
– Гусев хорошо, - ответили ему.
– Libugus? Gans??
– Нэм!
– замотал он головой.
– Орош Гусев!
– Эмбер? А тэ барат?
– Игэн, игэн, - кивал он, обходя стол и состукиваясь с каждым.
– За Гусева! За Гусева! За Гусева!..
– Такого в группе нет, - сказал на это Хаустов, вклинившись промеж мадьяр.
– Кто такой? Э, как вас там?..
– ЗА ГУСЕВА!
Александр выпил и ухватил за глиняное ухо жбан. Он налил всем кругом и самому себе тяжелого вина. И Хаустову тоже - доставшего его стаканом...
– Так за кого я выпил?
– не унялся Хаустов.
– За Гусева.
– А что за персонаж? Я вспомнил только одного. Из "оттепельной" ленты. Который от лучевки погибает-не-сдается. В исполнении Баталова. Не он? А кто тогда? Скажи.
– Зачем тебе?
С неожиданно библейской скорбью Хаустов ответил:
– Призван знать все.
– Ну - русский человек... Солдат.
–
– Локальной. Европейской. Забытой всеми.
– А отличился чем?
Визави меж обугленным агнцем пребывали они - соотечественники за границей. И все подмывало признаться, но в тот самый момент, когда он - а была не была!
– рот открыл расколоться, как словно гора обвалилась.
Рок обрушился и задавил.
Александр! пытался!! перекричать!!! Проорать! То, что знал!! То немногое, что!!! Про подвиг! солдата!! который!!! Один! понимаешь!! и русский!!! ОТКАЗАЛСЯ СВОБОДУ ДАВИТЬ Вызов бросил Империи НА РОССИЮ ОДИН ТОЛЬКО ГУСЕВ Тот оглох тот моргал тот не слышал и не понимал по губам РОК Забивал Это нечто Рок по-венгерски Рок На разрыв Понимаешь Когорты И цепей И Аорты
И ба иба иба
и раб и раб раба
И БА И БА И БАРАБАННЫХ ПЕРЕПОНОК
* * *
Назавтра оказалось 1-е Мая.
Праздничный день начался невыносимо ранним завтраком. К счастью, с томатным соком.
– А мужики, наверное, спали как убитые...
– Ты думаешь, не слышали?
– Откуда...
Комиссаров очнулся:
– Имело место безобразие?
– О, и какое! В духе рыцарских поэм, - сказала критик О***.
– В роли трубадура, естественно, наш лидер...
– В любви он объяснялся, - перебила Аглая.
– Шибаев ваш.
– Кому еще?
– А этой, прости за выражение... Иби. Ревел, как бык. Дверь высадил девчонке. Такое тут устроил - отель весь повыскакивал. А вы не слышали?
Место переводчицы зияло красным плюшем обивки. По правую руку от этой пустоты сидел лидер - нарядный, как жених. Он заправлялся с праздничным аппетитом. Свежевыбритый и почему-то с трехцветной венгерской бутоньеркой в лацкане.
Руководства на трибунах не было - да и самих трибун. Ни громкоговорителей, ни военного парада, ни линий оцепления - собственно говоря, самого праздника в привычном смысле не было тоже.
День был ветреный и серый. Будничный по календарю: четверг.
Ощущая себя телом инородным и в этой связи подняв воротник пиджака, Александр бессмысленно шагал вперед по мостовой чужого города в составе творческой группы, которая в День международной солидарности трудящихся, по инициативе ночного буяна Шибаева, приняла участие в нестройном и блеклом в смысле оформления продвижении сегедцев по бульварному кольцу имени Ленина.
Шествие несколько оживляло музыкальное сопровождение в лице баяниста. Выпросив перед выходом стакан, он играл и пел на ходу из времен своей допотопной фетровой шляпы, которую надвинул по уши:
От Москвы до самых до окраин,
С южных гор до северных морей,
Человек проходит, как хозяин,
Необъятной Родины своей...
– Не в ту степь, Геннадий Иваныч!
– прервал его за руку Комиссаров. Сделай чего-нибудь интернациональное.
– Заказывай, хозяин... Чего? "Бухенвальдский набат"?
Комиссаров поморщился.
– А то гимн могу.
– Какой?
– Демократической молодежи мира. В темпе марша.
– Слова знаешь?
– А то!
– Тогда давай...
Дети разных народов,
Мы мечтою о мире живем.
В зги грозные годы
Мы за счастье бороться идем...
Песню дружбы запевает молодежь,
Молодежь, молодежь.
Эту песню не задушишь, не убьешь,
Не убьешь, не убьешь!
– Девчата, парни! Подхватываем!
– и Комиссаров сам подхватывал, пытаясь вызвать энтузиазм.