Сделай ставку - и беги, Москва бьет с носка
Шрифт:
– Папка! Папочка дорогой!
– она запрыгнула на колени и принялась целовать его.
– Ну, будет тебе, - умиленный Петр Иванович с усилием ссадил дочь с колен.
– Неизвестно, стоит ли радоваться. Охламон тот еще!.. Потом ей всего восемнадцать. Едва на второй курс перешла. А закончить обязана. Как жить-то станете? Она здесь, ты там.
– Любовь не знает расстояний, - вяло отреагировал Иван, думая о своем. Увидел, что странная отстраненность его замечена. Встряхнулся.
– Да и какое расстояние - сто пятьдесят километров. Еще надоем.
– Слышал, папа? Еще и надоест, - засмеялась
– Да что с вами говорить?
– Петр Иванович бессильно хмыкнул.
– Лезете друг на друга, как два сперматозоида. Какие после этого доводы? Ладно, слово сказано - отдаю!
– Вот за это большое человеческое спасибо, - Иван вновь потянулся к бутылке.
– За это предлагаю отдельно.
– У вас сегодня что, на съезде перерыв?
– Та там половина полупьяные, - беспечно отмахнулся Иван.
– По вечерам такой тусняк, - братаемся регионами. "Россия" содрогается.
– Ну-ка поставь бутылку, - Петр Иванович нахмурился.
– Ты сюда зачем приехал?
– Как то есть?
– Иван смешался.
– Иди-ка, Тая. Мы тут поговорим. Таечка было капризно надулась. Но разглядела на лбу отца знакомую складку и, не препираясь, вышла. Петр Иванович дождался, пока дочь оставила их двоих. - Ты что, на съезд - на историческое событие, которое одному на полмиллиона выпадает! водку жрать приехал?
– Почему водку? Исключительно коньячишко. Все больше КВ, - глумливо отреагировал Иван, - выслушивать нравоучения ему не хотелось.
– Да все понимаю, дядя Петь. Я ж втихую, не прокалываясь. Других вовсе по этажам разносят. Суперэлита называется. Такое на поверку кодло! Под пристальным взглядом дядьки сбился.
– Ты кем в этой жизни быть хочешь?
– глухо произнес Петр Иванович.
– Тем, кто эту жизнь делает, или тем, кого делают?
– Так я вроде в струе. Все как положено, - хожу на заседания. Отмечаюсь на мероприятиях. А запись в анкете - она, считай, уже на все последующие времена. Не сотрешь.
Дядька поднялся, отошел к расцветшему окну.
– Больше чтоб ни грамма. Семенящей походкой подбежал к Ивану. - Один раз скажу. Вдалбливать не буду. Потому что повторение - оно мать учения для дураков. А значит, бесполезно. Сколько вас на съезде? Пятьсот? Шестьсот?... Неважно. Девяносто пять процентов - кивалы. Кивалами их привезли, кивалами и уедут. Они, конечно, будут по жизни отмечены среди прочих. Что говорить? Но быть им всегда - первыми среди кивал. Твоя же задача - раз уж появился шанс - прорваться в первые среди первых. Тебя должны заметить. Нужна толковая, в нужном месте и в нужное время выказанная инициатива.
– Но где?!
– Лучше с трибуны.
Иван дерзко расхохотался:
– Круто замешиваешь, дядя Петь! Это на съезде-то? Да там выступающие за год расписаны.
Петр Иванович безжалостно молчал.
– Да и о чем?
– Ну, если нечего предложить, тогда и впрямь, - Листопад-старший с показным разочарованием развел руки.
– Про то, что перестройка идет, ты в курсе? Перестройка и ускорение, чтоб им запустело от таких инициатив! Вот в этом направлении думать надо. Всё, что угодно, кроме твоей бредовой идеи насчет дробления колхозов.
– Иван впал в задумчивость.
– А это вторая и, быть может, главная составляющая успеха - напор и натиск. Напор и натиск! Или ты не настоящий Листопад?
* - Даже думать забудь! Даже не впадай в скверну!
– выпивший Балахнин аж фыркнул. - На трибуну его пусти. А в президиум не желаете?
– Желаю, - со всем отпущенным ему невеликим простодушием признался Листопад. И - уверенно добавил.
– А ты еще больше желаешь.
– Само собой. Именно поэтому ни одного несанкционированного действия не допущу.
– Та ты сначала послушай...
– Еще чего! Начнешь слушать, начнешь вникать.
– Так и...
– Эк куда безнаказанность тебя выносит. Тесно ему уже среди народных избранников. Всесоюзную трибуну подавай. Окстись, милой! На съезде не только выступления и реплики. Там хлопки давно расписаны. И за каждый хлопок конкретная "шестерка" отвечает: прохлопал - хлопай сам куда подальше.
Довольный каламбуром Балахнин гоготнул, приглашая Листопада присоединиться к хорошему его настроению.
– Ну, наливаю, что ли?
– примирительно придержал он руку с бутылкой коньяка. Юрий Павлович сидел в трусах у открытого окна полулюкса с видом на весеннюю Москву-реку. Тщательно отутюженный съездовский костюм с делегатским значком висел тут же, на спинке стула. В уголке стоял приоткрытый чемоданчик, наполненный коньяком. Точно такой же чемоданчик, изрядно опустошенный, пылился в номере Листопада, - накануне съезда делегаты от Тверского региона во главе с первым секретарем ездили с выступлениями по предприятиям области и принимали заготовленные подношения. Начали, само собой, с ликеро-водочного завода.
– Эх, Ванька, хорошо-то как!
– Балахнин глотнул речного воздуха. - Ширь! Чуешь, как пахнет!
– Рекой пахнет, - буркнул, думая о своем, Иван.
– Нос у тебя заложило, вот что, - снисходительно засмеялся Балахнин.
– Не рекой! Что рекой? Красной площадью пахнет. И - проездом Серова.
Балахнин потянулся блаженно, - накануне, в кулуарах, ему было дано клятвенное заверение, что после окончания съезда будет решен вопрос с его переводом в ЦК ВЛКСМ. - Считай, к самому Кремлю подступились. Большие дела впереди. Великие перспективы. А ты - неуемный и неуютный человек - такую большую человеческую радость опаскудить норовишь.
– Юра! Но ты ж не "шестеркой" в Москву прорываешься!
– Причем тут?!
– вскинулся Балахнин.
– Ты, знаешь, подбирай слова.
– По одежке встречают - это не мы с тобой первыми подметили! Ну, вползешь ты в аппарат каким-нибудь завотдельчиком, - Иван схватил стул и вплотную подсел к налившемуся кровью секретарю обкома, - на самом деле его брали всего лишь заведующим сектором.
– И будешь из кабинетика в кабинетик продвигаться шажок за шажком на полусогнутых. К пятидесяти, глядишь, каким-нибудь десятым-двадцатым в ЦК профсоюзов докондыбаешь. И на этом всё - спекся. Это еще если не подставят.