Седьмая принцесса

Фарджон Элинор

— Ещё выше.

— Выше не бывает, — решительно сказал Вильчик.

— Наверняка выше, — заспорил великан. — На Колыбельном Холме не баюкали младенца крупнее. Он был большой — с тебя ростом.

Глаза Вильчика радостно заблестели:

— Значит, я большой?

— Для взрослого ты коротыш, а для младенца — великан.

Радость в глазах Вильчика сразу потухла.

— Да, конечно… вы правы… Но почему вы ищете сына здесь?

— Так уж сложилось… Жена моя вечно ворчала, что парень наш чересчур тяжёл, все плечи ей отмотал, все руки оттянул. Я раз ушёл из дому — на контрабандный промысел, а она возьми да и повстречай цыган из Пинчема. Хороший, говорят,

у тебя ребёнок. Сколько ему? Шесть недель, отвечает жена. Неужто?! А мы думали — шесть месяцев! Да ему цены нету! Разве только золото тебе предлагать станут… «А я его за бельевые прищепки продам. Сколько в нём прищепок уложится, за столько и продам!»

— По рукам! — сказали цыгане.

Представляешь: возвращаюсь я домой, а вместо моего сына тридцать прищепок валяются! Случилось всё это двадцать пять лет тому назад, и с тех пор я брожу по свету, ищу этот табор. На прошлой неделе наткнулся на одну цыганку, древнюю старуху, — сидит в придорожной канаве, трубку покуривает. Я её спрашиваю: «Что с моим сынком сталось?» Она эдак сквозь зубы, трубку изо рта не вынимая: «Это который же твой?» — «Да тот, которого вы двадцать пять лет назад за тридцать прищепок выменяли». — «Какие были прищепки?» — уточнила цыганка. «Деревянные». — «А-а! — кивнула она в конце концов. — Помню твоего сынка. Он нас разочаровал, и мы его бросили в котле для рыбы под можжевеловым кустом на вершине Наветренного Холма». — «Давно?» — спрашиваю. «Да уж порядком». — «И чем же он вас разочаровал?» — «Знаешь, как карты не сходятся? Вот и он не сошёлся. А больше я тебе ничего не скажу, иди-ка своей дорогой, дай покурить спокойно». Я бросился сюда, на Наветренный Холм, заглянул под этот самый куст — ты как раз под ним примостился, — да только никого не нашёл. Тогда я стал копать. Копал-копал, выкопал рыбный котёл, с грязью, но без ребёнка. И тогда я стал рыть могилу, самую длинную могилу на свете — ведь моему сыну суждено было вырасти великаном. Вон, погляди…

И Вильчик увидел поодаль огромную свежевырытую яму.

— Да уж, могила хоть куда, — согласился он. — Но великовата.

— Моему сыну как раз впору. Он же вырос великаном!

— Ни великаном, ни обычным человеком он не вырос. Каким был при рождении, таким и остался, — сказал Вильчик.

— С чего ты взял? — возмутился великан.

— Потому что он — это я, — сказал Вильчик.

Великан выронил лопату и громогласно расхохотался.

— Честное слово, — сказал Вильчик. — Во мне как раз умещается тридцать прищепок, мне ровно двадцать пять лет, а нашли меня под этим можжевеловым кустом в котле для рыбы.

— Давно?

— Да уж порядком.

— Ну и ну! — воскликнул великан. Он лёг на брюхо и, рассмотрев Вильчика попристальней, произнёс:

— Цыгане были правы. Ты и меня разочаровал.

— Эх, папа, посмотрел бы ты, как я высовываюсь из дымохода! — воскликнул Вильчик. — «Глядите, вон великан!» Меня так все дети называют.

— Да пропади ты пропадом вместе с твоим дымоходом! Мой сын должен, обязан был вырасти, чтобы чистить саму луну, а не какие-то дымоходы!

Великан встал и, позабыв лопату, размашистым шагом направился прочь. У длинной могилы он замедлил шаг и обернулся к Вильчику:

— Эй, слышь, парень! Умыться-то не забудь!

Вильчик вздохнул и горестно покачал головой: его отец нашёлся — и вот уже скрылся за Лоскутным полем… Не вернёшь… Но зато Вильчику впервые в жизни выпала радость отцовский наказ исполнить. И он отправился к морю — умываться. Вверх по холмам и вниз по долинам шёл он и шёл, лишь однажды сбавил шаг возле огромной

свежевырытой ямы, которую отец предназначил ему для могилы. Вильчик, конечно, знал, что яма оказалась так велика по ошибке, но всё же малыш преисполнился гордости: его, пускай не глядя, посчитали великаном! И так ему стало хорошо и тепло на душе, даже ночь ледяная нипочём. И вот он уже у самой кромки воды. Волны шуршали и перекатывали гальку, был прилив, но Вильчик об этом не ведал, потому что никогда прежде не видел моря так близко, не видел, как бьётся оно в белую твердь утёсов. Он сел неподалёку от утёсов и принялся развязывать шнурки.

Ночь выдалась морозная и недвижная. Море лежало, точно серая ледяная глыба, лишь по краям чуть колыхались оборки волн. Воздух же, казалось, промёрз от поверхности воды до самого залитого лунным светом поднебесья. И всё-таки Вильчик раздевался. Вдруг он услышал милые сердцу звуки, семь родных голосов, невидимые, перешёптывались совсем рядом.

— Что делает Вильчик?

— Собирается купаться.

— Ночью? В такой холод?!

— Какое безрассудство!

— Ох уж эти мальчишки…

— Он же заболеет и умрёт!

— Вели ему немедленно надеть носки и ботинки.

— Кто?.. Ты… ты… ты… ты… ты… ты…

Это же Тётушки! Вильчик вскочил и огляделся. Никого. Перед ним безлюдное море, справа и слева безлюдный пляж, а за спиной высятся безлюдные белые скалы. Нет, не видать Тётушек, думал Вильчик, шаря глазами по скалам — от подножия до вершины. Скалы столпились вокруг него, точно семь белых великанш в длинных крахмальных одеждах. А в ушах Вильчика всё звучал шёпот, голоса сплетались, спорили, сливались, но Вильчик различил:

— Какой сегодня день, сёстры?

— Чья очередь?

— Кто подскажет ему, что можно и чего нельзя?

— Ты, Понедельник?

— Вторник?

— Пятница?

— Среда?

— Cy66ofa?

— Четверг?

— Воскресенье?

— Какой сегодня день, сестра?

— Не знаю, я уже не различаю времени…

Нет, он не ошибся! Скалы и вправду говорили.

— Тётя Воскресенье! Тётя Понедельник! — радостно закричал Вильчик. Он бегал от скалы к скале, звал, стучался, прислушивался, целовал и гладил белые шершавые склоны.

— Вот вы где попрятались! Тётушки! Возвращайтесь! Дома без вас так пусто и одиноко. Тётя Суббота, сегодня суббота! А постель моя не постелена, и ужин не готов. Ну, пожалуйста, возвращайтесь, помогайте мне во всём, как прежде!

Неужели они так постарели? Неужели совсем окаменели их сердца? Не услышал Вильчик ответа от меловых скал. Ледяная ночь была уже на исходе, а Вильчик всё стоял на коленях, упрашивая Семерых Тётушек вернуться в родной дом. Лишь на рассвете, ещё более холодном и зябком, чем сама ночь, оставил Вильчик бесплодные старания, печально зашнуровал ботинки и собрался было идти домой. Вдруг семь шепотков раздались снова.

— Посмотрите на мой передник!

— Ох, повсюду эти чёрные пальцы.

— А меня он испачкал рукавом.

— А по мне прошёлся ногами.

— У него и губы чёрные!

— Неужели нам никогда от него не отмыться?

— Погодите, сёстры, не волнуйтесь. Море нас отмоет.

Вильчик замер. Наконец-то ему открылась правда. Он, именно он перепачкал белоснежную жизнь своих Тётушек, сажей и копотью выгнал их из белённого мелом домика. Вот они и укрылись в неприступной меловой крепости прибрежных скал. А теперь он и скалы умудрился перепачкать, но это не страшно: следы его ног, рук, губ скоро выбелит солнце, сотрёт море, унесёт время. А если бы он, Вильчик, стал вдруг белым? Может, Тётушки тогда вернутся?