Седьмой урок
Шрифт:
— Кто пригласил?
— Третий подрайон, говорю. Я у них перед самой судимостью проходил. Начальник сразу признал меня и спрашивает: «Писателя О’Генри читал, Егорий Крейда?» А я отвечаю: «Всех и каждого не перечитаешь». — «Ну, хорошо, — говорит, — ты нам замок в несгораемой почини, а я тебе после расскажу». Да так и не рассказал, вызвали на совещание. У них там всегда, если чепе, непременно совещание.
— И что же ты там — весь день пробыл? — допрашивал Саранцев.
— А куда денешься? Вас бы пригласили, и вы пробыли б.
—
— Это вам требуется мое алиби, — вспылил Крейда, — а у меня свое, я по совести пришел, по доброй воле. Чужие пятна мне ни к чему, своих хватает. И эту девушку по совести жаль. Я ее с хорошим человеком намеревался познакомить.
— Значит, ты считаешь Сергеева человеком хорошим?
— А что ж, человек как человек. Поцарапались, это правда. Но это наше личное, к делу отношения не имеет.
— Тогда перейдем к тому, что имеет отношение.
— Докладывал уже. Запутал ее. Этот, с которым сошлась. Как змеи боялась…
— Ты сказал — боялась. Значит, говорила с тобой об этом человеке? Защиты искала, просила помочь?
— Ничего не просила…
— Как же так — опасаться опасалась, а говорить не говорила?
— Таилась. Все «потом-потом». Знаете, как у них: «Не спрашивай, не допытывайся. Потом сама расскажу». А вот этого «потом» и не произошло. Оборвалось!
— Так и не пытался поговорить откровенно, как с близкой женщиной? Не имел намерения прямо спросить?
— Было намерение. Особенно, когда встретил этого у самой ее двери, навстречу шел. Как раз, думаю, выпадает, — обо всем раз и навсегда. Однако не застал ее. И он, видно, не достучался, потому и повернул от двери. Ну, в магазин я не пошел, какой может быть серьезный разговор в магазине? На другой день обратно не застал. А на следующий в подрайон пригласили. Закончил кассу и снова к ней. А там уж и протокол составили.
Крейда поник, сидел пришибленный и, казалось, уже раскаивался, что явился сюда.
Но в следующий миг злоба снова закипела в нем.
— А все равно прижму его. Вот до этих самых дверочек! Честно говорю…
Анатолий украдкой присматривался к Егорию, стараясь понять его, уяснить представление Егория о честности, — осталось ли в этом человеке хоть что-нибудь человеческое?
О’Генри он не читал.
Но уголовный кодекс несомненно изучил до тонкости.
Анатолию казалось уже, что Крейда, — бывалый, отмеченный судимостями жулик, — водит его, малоопытного, начинающего следователя. Знает все, а может, и причастен, связан с шайкой и только прикидывается дурачком. Напуган угрозами Сергеева и мутит, темнит картину преступления. Накипала злоба, Анатолий стучал уже кулаком по столу, а Крейда смотрел на него потемневшими, понимающими глазами.
— Еще вопрос, Крейда. После того, как увидел с этим твою девушку, встречал его где-нибудь? Припомни хорошенько. Это очень важно В магазинах, в
— Затем и пришел, товарищ следователь. Распорядитесь — со мной кого-либо. Завтра — бега.
— Какие бега?
— Обыкновенно — испытание рысистых…
— Ты что, играешь на бегах?
— Нет. Не болею. Однако следовал за ним, за этим самым. Ну, который дорогу мне перешел. Интересовался его личностью.
— Что же ты молчал? — вскочил Саранцев. — Ты что дурочку разыгрываешь!
— Да вот так… — развел руками Крейда, — с этим сюда и шел. А вот, значит, другие ваши вопросы забили голову.
— Когда это было?
— Да сразу, как вернулся. Когда впервой столкнулся с н и м у моей. Хотел знать, кто привязался.
— У нее не могли спросить?
— У нее спросить? — усмехнулся Жорка, — а что она знала? Она сама ничего тогда не знала… — Крейда выжидающе уставился на Саранцева. — Как же теперь, товарищ следователь? Относительно ипподрома? Может, и нашей лошадке повезет?
Саранцев перекладывал бумаги, отложил бумаги, подошел к Егорию.
— Я сам пойду с тобой, Крейда. Вместе поглядим на лошадок.
Анатолий Саранцев никогда не посещал ипподрома, не играл на бегах, так и прошли его лета без лихорадки и азарта, выпала судьба уравновешенного в этом отношении человека, более увлекающегося общественными явлениями, чем игрой. О бегах он знал понаслышке, да по аляповатым кадрам боевиков, оглушающим гулом трибун, цокотом копыт, воем толпы, пестротой зрелища.
Анатолия поразила тишина и серость входа, ничем не отличавшегося от подступов к любому заброшенному окраинному саду, — легко было угадать, что выпал неудачный день, настоящего праздника не было.
— Два на трибуну! — подошел к окошку кассы Анатолий.
Егорий Крейда одернул Анатолия:
— Обойдемся входными.
Проследовали аллеей, отгороженной от городского шума тополями; обогнули здание, которое могло быть и кинотеатром, и торговой конторой, и захудалым, старомодным, присутственным строением.
И снова бросилась в глаза обыденность окружающего, приглушенность трибун, всего происходящего: ни азарта, ни страсти, ни увлеченности бегом. Стало даже обидно, что не в разгар, а в такое время пришли.
Толпятся у барьера, даже не толпятся, а прижимаются к барьеру, едва слышный говорок бежит вдоль рядов — по всему видать, день выпал будничный, не разыгрались еще лошадки, И ставки ставят, и выдачи принимают, проигрывают-выигрывают молча, с постными лицами, даже у окошка тотализатора все та же будничность, словно повседневную службу несут. Нет еще настоящего бега на беговых дорожках. Хоть дорожки легкие и ветер не в помеху, и температура плюс восемнадцать, лошади дышат хорошо, выглядят резво.