Седьмой урок
Шрифт:
А ее учительское место за столом занял прохвост Эдька Перепуткин, чудом избежавший судимости.
Проснулась Катерина Михайловна с тяжелой головой, не отдохнувшая, долго не могла прийти в себя.
В школе ждал ее необычно притихший класс и почтительные взгляды — приближение экзаменов давало себя знать. Урок проходил, как никогда спокойно, говорили почему-то тихими голосами, словно настраивались уже на едва уловимое звучание подсказок.
Чудесные юные лица, и весна за окном. Весенняя теплынь в распахнутые окна! Хорошо!
На своей скамье
Обыкновенный, повседневный Эдька.
Вдруг она уловила его взгляд, косящие зрачки мелкого затаившегося зверька и подумала, что этот повседневный, затаившийся Эдька гораздо опаснее того, другого — из ночных кошмаров.
На улице она встретила Саранцева:
— Толик, проводи меня немного. Побудь со мной, нервы растрепались до безобразия.
— Ты всегда была впечатлительной девицей.
— Послушай, Анатолий, тебе снятся когда-нибудь зловещие сны?
— Да, как всем высокоразвитым интеллектам. Недавно привиделась ужасная история: как будто меня назначили учителем в нашу школу, в наш класс. И мне пришлось нас перевоспитывать. Представляешь — тебя, меня и всю компанию!
— Издеваешься?
— Отвечаю на вопрос.
— Сочувствуешь?
— Искренне. Но ты не унывай, твоя профессия не самая тяжкая на земле, есть вещи потрудней.
— Спасибо, не ропщу.
Цветы! Сколько цветов навстречу — в руках, на груди, у самых глаз влюбленной парочки, так что глаза тонут в прозрачных, нежных лепестках; сколько солнца в улицах, на лицах людей, все напоено солнечными лучами и в этом весеннем солнцевороте, стремительном вихре лучей, лазурной ясности неба — тревоги ее и сомненья представляются жалкими и мелочными, и странным даже кажется, что все это могло быть, словно чужие мысли, чужой день.
Внезапно она увидела Сергея. Он шел чуть впереди, пошатываясь, а может, его отбрасывала встречная людская волна. Катюша продолжала разговаривать с Анатолием, старалась быть внимательной, подбирала нужные слова, но не переставала следить за Сергеем.
И вдруг Сергей исчез. Как в страшной сказке, населенной злыми духами. Исчез среди бела дня, в железобетонном городе, в грохоте улицы, заполненной машинами и людьми.
«Побудь со мной», — просила она Саранцева и тут же оставила его, кинулась в толпу, к тому углу, где только что видела Сергея.
Старый, буднично-серый дом. Открытая дверь, крутая лестница вниз, стертые ступени. Обычный погребок, повседневные посетители, озабоченные, торопливые, не заходят, а заскакивают — мгновение, перебивка, перекур в житейской суете, чтобы потом снова выскочить, двигать, толкать, вертеть шестеренки огромного города.
Тусклый свет над стойкой и полумрак в углах, приглушенный неумолчный говор, лица людей то возникают, то утопают в тенях, каждый принес свои заботы, свой непокой, все смешивается в чуть слышном гуле.
Катюша остановилась на верхней ступени, скорее угадала, чем разглядела Сергея — внизу, голова к голове возбужденные люди вокруг помнящегося им, но давно убранного столика; с недопитыми стаканами
Все это было обычным, повседневным.
Необыденной была только ее тревога.
Сергей увидел ее, круто повернулся, впился застывшим взглядом. Покачиваясь, с поднятым непочатым стаканом в руке, пробирался к лестнице.
— Это вы! К нам?
И, пошатнувшись, навалился на перила, не расплескав вина.
— Вы к нам? Осторожно! Ради бога, осторожно. Не уроните себя!
Подняв стакан, как светильник, он попытался перешагнуть ступень.
— Не смотрите на меня так! Не возвышайтесь там наверху, снизойдите к нам. — Он качнулся, удерживая стакан над головой. — Не бойтесь, здесь все приличные люди, — снизойдите к нам. Я хочу спросить… — Сергей заговорил тихо, почти шепотом: — Я спрашиваю тебя — кто ты? Кто?! Святая? Мадонна? Защитница? Обвинитель?
Он прижал стакан к груди, как будто опасаясь, что его отнимут, вырвут вместе с сердцем.
— Не-ет! Ты не обвинитель и не защитник. Ты — проповедница. Ты обучаешь нас: «А-Бе-Ве». И дважды два. Ты занята поисками философского камня, учительского феномена. Тебя влечет познанье истин.
Катюша застыла на верхней ступени, не могла вымолвить ни слова.
— Ты не желаешь снизойти к нам? Брезгуешь? Тогда я сам поднимусь к тебе… — Он переступал со ступени на ступень, с трудом удерживая равновесие. — …Я открою тебе тайну философского камня. Она проста, как твое дважды два. И сложна, как сегодняшний день.
Он смотрел на Катюшу, запрокинув голову.
— Проста и поэтому недоступна.
Он остановился, собираясь с мыслями.
— Слушай!
Поднялся еще на одну ступень:
— Я узнал это не из книг, не вычитал; постиг своей шкурой, своей поломанной жизнью. Слушай, — разве не бывает так: развращают детей, развращают распущенностью, наплевательством, блатом; живут-гуляют без стыда, втягивают в гулянки, приучают к безделью, барахлу, развращают двуличием, лицемерием. Развращают — так? А потом судим их… Вот и вся философская магия. Принимай ее, взвали на свои плечи. Воспитывай детей в отвращении к подлости. Или нет — воспитывай родителей, если хочешь воспитать детей!
— Это отвратительно, — выкрикнула Катюша, — все в вас отвратительно! — и кинулась прочь из погребка.
Саранцев ждал ее неподалеку:
— Я знаю, где ты была, и догадываюсь, с кем встретилась.
Она виновато глянула на Анатолия:
— Понимаешь, какое-то непонятное, дикое состояние. Я словно в чем-то виновата перед ним. Дико! А он прямо безобразен. Мы от детей требуем, от малых детей требуем благопристойности!..
Ей нужно было слово Анатолия, любого другого человека — со стороны, чей-то отрезвляющий голос. Но Анатолий молчал. Катюша нервничала, утратила самоуверенность, семенила за ним, чуть отставая, как в детстве, когда бывало увязывалась за старшими ребятами. Постепенно тревога о другом человеке сменилась потребностью успокоиться, вернуть душевный лад, уравновешенность. Она заговорила, точно перед кем-то оправдываясь: