Седьмой урок
Шрифт:
— Неглупый парень. По-моему, честный. И вот, пожалуйста, сгорел.
Сергей вернулся в подвал, не расплескав вина. Он и раньше заглядывал сюда, потом зачастил, а теперь становился завсегдатаем. Не прикасаясь губами к стакану, держал его перед собой, забился в угол — пить не хотелось, тянул время, отдаляя извечное слово «домой».
— Сереженька, что вы тут?
Он вздрогнул и по какому-то странному, безотчетному движению не оглянулся, а, напротив, понурился и долго
— Что ж это вы, Сереженька, пьете и не закусываете? — продолжал тихий, озабоченный голос. — И даже не пьете вовсе? Позабыли про нас. Променяли на подвальное помещение!
— Ты зачем здесь, Тася? — не поднимая головы, пробормотал Сергей.
— А я уж давно, уж который день собиралась к вам подойти. Смотрю — зачастили. Что ж это с ним, думаю. Такой самостоятельный. Что ж вы про нас забыли, Сереженька?
— Я не про вас, я про себя забыть хочу.
— Один тут. Без друзей, без товарищей. Может, помешала вам?
— Да нет, что же… Тут никто никому не мешает. Я даже рад тебе. Честное слово. Мне почему-то легко слушать тебя.
— А что же слушать. Я ничего не говорю. Просто заглянула. Неужели, думаю, он обратно здесь. Такой, говорю, самостоятельный человек.
— А я не человек, Тася. Не человек! Человеки там, наверху. Двигают, толкают, перевыполняют. А я такой, знаешь, чокнутый.
— Наговариваете на себя!
— Не наговариваю, а криком кричу. Без повышения голоса. Или, может, слушать не желательно?
— А я слушаю вас, Сереженька. Да только что же тут в погребке разговаривать! Может, проводите меня? Еще часок до работы есть.
Он не знал, почему подчинился ей; собственно, не подчинился, а в чем-то поверил, хотя она ни к чему его не призывала, никакой веры не предлагала — поверил, как верят теплу и свету.
Он шел за ней и говорил о себе, ему нужно было рассказать о себе, разобраться в собственных мыслях, чтобы кто-то сказал «да», когда его мучило это, — «да» или «нет», когда неуверен был в себе.
— Что же вы так отчаялись? — непонимающе смотрела на него Тася. — Если вы по справедливости и ничего за вами нет, — значит, вас не касается. Не касается и отпадет. Если вы правильно себя понимаете.
— Как ты странно рассуждаешь.
— Ничего не странно. Если справедливо себя понимаешь, значит, и жизнь твоя чистая.
Говорила она нескладно, не красно, но он понимал ее и почему-то верил ей. Не видел в ее глазах ни отчужденности, ни жалостливости — самого ненавистного для него. Рядом был близкий, понимающий человек, с такой же нелегкой жизнью, так же трудно пробивающийся своей тропой.
Наконец он поднял голову.
— Странно рассуждаешь, все просто у тебя.
— У меня просто, а ты непростой; на других кидаешься, себе ладу не дашь.
— Ладу-ладу. У тебя все лад. Нет, с институтом
— Сгоряча говоришь. Остынешь — передумаешь.
— Думал уже. Передумалось. Мечталось широко размахнуться, чего-то достичь. И вижу как будто, как правильно надо, по-справедливому…
Тася уже не перебивала его, ей самой довелось немало передумать, перемучиться — пусть человек душу отведет, может, и повернет «до ладу».
По дороге Катюша заходила в магазины, останавливалась у афиш, разглядывала витрины, старалась рассеяться, забыть о неприятной встрече.
— Совестливый… Разве это — хотя бы только это — не заслуживает сочувствия? Не такое уж пустячное достоинство в наш железобетонный век.
Думала о себе: может ли она, вот такая, как есть, сегодняшняя, со своими развинченными нервочками, душевной неустойчивостью, сомнениями, стать учителем, волевым вожаком, способным повести за собой, покорить юные сердца? Или так и останется школьной служащей, добросовестно «сполняющей», добросовестно отбывающей часы?
Чистота, чистоплотность, чистоплюйство…
Теперь все казалось иным — поведение Сергея, слова, брошенные ей в лицо, и, несмотря на взбалмошность и фиглярство парня, готова была признать его правоту.
У самого дома замедлила шаг, потом, не зная еще, на что решится, что скажет Сергею, вернулась в погребок.
Сергея не было.
Хорошо, что так получилось: случай избавил ее от неловкости, неприятного разговора. Что ей до этого балахманного парня? Христа ради юродивого, как говорили в старину.
— Катерина Михайловна!
Катюша вздрогнула от неожиданности.
— Катерина Михайловна! — заглядывала ей в лицо Марина Боса. — Гуляете?
— Денек погожий, — не сразу откликнулась учительница.
— Разрешите, я с вами?
— Конечно, девочка!
Сперва шли молча; Катюше трудно было погасить нахлынувшее раздумье, вернуться к сегодняшнему дню, принять сан Катерины Михайловны. А Марина не решалась заговорить.
— Катерина Михайловна, — обратилась, наконец, она к учительнице, — я хотела поблагодарить вас!
— За что, девочка?
— Ну, я не умею так вдруг объяснить… Но теперь у нас все хорошо дома.
— Мне очень приятно, Мариночка. Но при чем тут я?
— Вы мне помогли. Очень помогли. Очень…
Потом вдруг:
— Ну, до свиданья, Катерина Михайловна. Меня Олежка ждет. Мы с ним в картинную галерею. Там новые картины из запасника.
— Счастливо, девочка. Наш класс не забывайте. Нас всех интересуют запасники.
— Непременно, Катерина Михайловна. Обещаю вам.
— Осмотрите все внимательно. Будете нашими проводниками.