Седьмой урок
Шрифт:
— Непременно, Катерина Михайловна. Я побежала.
Катерина Михайловна снисходительно глянула на ученицу — признательность девочки растрогала ее. В своем поступке Катюша не усматривала ничего у ч и т е л ь с к о г о, так — проявление слабости, безотчетное душевное движение сердобольной женщины.
Но вот музей! Катерину Михайловну порадовало, что она удачно подхватила ученический почин, удачно повернула личное на общественное. Это уж несомненно — учительское мероприятие.
Марина вернулась.
— Я еще хотела сказать: не обижайтесь на наш класс
«…Уважают? За что? За какие похвальные дела? Может, ни за что, т а к п р о с т о, по выражению Марины. Так просто шумят; так просто уважают; так просто изводят педагога. Все «так просто».
…Бывает — впервые входит в класс новый педагог, и класс принимает его с первого часа. Почему? Не было еще поступков, взаимоотношений с классом и вот — приняли. Тот самый класс, который числился невозможным, который давал концерты, не принимал. Почему?
Только бы не угодничество, не заискивание перед классом!
Вспомнить, как жили мы? Как и почему принимали? Это ведь совсем еще недавно. И очень давно — они другие, они новые. У них все свое…»
На углу стайка ребят: только-только распили «Жигулевское», добавили «Рижским», осоловелый взгляд блуждает, цепляясь за все и ни на чем не останавливаясь. Что это — распущенность? Или снова: «так просто…»
Помнится, Анатолий сказал: «В основном сталкиваемся с двумя причинами нарушений…» — у него всегда в основном две причины — «Во-первых — от недостатка. И во-вторых — с жиру…»
Ad libitum
Рабочий день закончился, Анатолий вошел в кабинет шефа без папки и доклада, а всего лишь с обычными внеслужебными раздумьями.
— Разрешите?
Саранцев приблизился к столу, положил на стол сложенный вдвое лист полуватмана:
— Взгляните, Богдан Игнатьевич, на это изображение. Неправда ли, характерный набросок?
— Вы что, художеством занялись? — скептически разглядывал рисунок Богдан Игнатьевич.
— Да нет, что вы. Не имею склонности. Автор — молодой художник. Прикладник. Некто Виктор Ковальчик.
— К чему же он прикладывается?
— Выпускник техникума зеленых насаждений. Работает не по специальности. То есть не по зеленым насаждениям. Более подробными сведениями не располагаю.
— Это что же — реализм? — внимательно присмотрелся к наброску Богдан Игнатьевич.
— Не берусь судить. Могу только засвидетельствовать — коренным образом отличается от того, что я наблюдал в реальности. На ипподроме. С помощью призматического бинокля. Но вместе с тем…
— Тогда зачем это нам? Мы люди реалистического направления.
— …но вместе с тем тревожит меня этот портрет, и с каждым часом все более.
— Вот как! — Богдан Игнатьевич придвинул к себе листок полуватмана, продолжал придирчиво разглядывать портрет. — Привлекаете автора?
— Нет, за что же?
— Вызвали свидетелем?
—
— Свидетельствует? Да, пожалуй, это точнее. — Богдан Игнатьевич встал из-за стола, не переставая поглядывать на рисунок. Знаете — любопытно!
В темнеющем квадрате окна, похожем на экран, — вечерний, готовящийся к празднику город, расцвеченный огнями.
— А не кажется ли вам, что он, этот ваш художник зеленых насаждений, упрекает нас… — Богдан Игнатьевич подошел к Саранцеву. — Нет, нет — не наше ведомство, а всех нас. И самого себя… — он вернулся к столу, взял листок, пристально вглядывался в едва намеченные черты. — Да, разумеется, и самого себя. В чем-то упрекает. А впрочем, нет… Пожалуй, вы правы: свидетельствует. Свидетельствует о появлении… Кто же появился и зачем? Какое влечет за собой действие? Помнится, сказано в классической литературе: ходит-бродит. Усвоил нашу фразеологию, форму общежития, проникает всюду, попирая законы и все самое святое, что у нас есть, и над нами же потешается, почитая свой скотский закон превыше всего.
Богдан Игнатьевич отложил рисунок.
— Итак, некий Икс. Православным именем называть его не хочется. Личность, не желающая принимать никаких законов добра, не признающая ничего, кроме собственных вожделений. Безличная личность, однако с превеликой претензией. Вот о чем свидетельствует ваш зеленый художник.
— Как же прикажете быть в данном конкретном случае?
— А это уж вы доложите нам. Подготовите все дело — послушаем.
Час общечеловеческих размышлений истек. Саранцев был свободен.
Богдан Игнатьевич бросил вдогонку:
— Да, вот еще что — инициативность, это прекрасно, творческий огонек в нашем деле — великолепно. Однако не зарывайтесь. По неопытности. А то, знаете, у вас, как в нотной литературе — не приходилось встречать? — ad libitum.
И остановил Саранцева на самом пороге:
— Не обольщайтесь услужливостью Крейды. Это тертый калач. Черт его знает, куда гнет.
— Вам сообщили уже?!
— Должен я разгадывать мысли молчаливых сотрудников или не должен? До завтра! Не забывайте сказанное насчет «ad libitum».
Саранцев продолжал расследование порученного ему дела. Православного имени преступника установить все еще не удавалось, и Саранцеву приходилось довольствоваться личными местоимениями для обозначения безличной личности: о н, е г о, о н е м.
Рабочий день закончился ночью. Когда-то, в первые дни службы, Анатолия Саранцева забавляла эта игра слов, игра дня и ночи, тешило сознание неутомимости, беспредельной выносливости, он «жил» работой, хоть была она незначительной, повседневный надзор за вверенным участком; к большому, настоящему делу только готовился. Присущая ему добросовестность связывала его множеством обязанностей и нагрузок, на выносливые плечи как-то само собой сваливалось все: шефские хлопоты, всевозможные чепе, любые непредвиденные обстоятельства.