Седьмой урок
Шрифт:
Анатолий не слушал Крейду, не сводил глаз с сутулого, сгорбившегося человека — Роев вернулся к ограде, подергал дверцу, потом, как бы очнувшись, уставился на смятые цветы, развернул целлофановую обертку и бросил цветы через ограду. Они рассыпались на могиле.
Крейда неслышно пробирался в кустарнике.
— Погоди, — остановил его Анатолий.
— Тихо, — предостерег Крейда, — вспугнете мне его!
— Погоди! — повторил Анатолий.
Рыжие глаза Крейды застыли:
— Как вы сказали?
Анатолий сказал: «уйдем пока…». Он видел перед собой сгорбленную спину человека, запутавшегося среди могил, смятые
— Вы что? — вплотную придвинулся Крейда. — Вы что сказали? Вы что на него так смотрите?
И заговорил уже не заискивающе, обращался не по имени-отчеству, как бывало к своему учителю, а с хамовитой развязностью стреляного воробья.
— Вы что? Вы что, товарищ начальник, ихние номера не знаете? У него тайнички здесь, это я точно говорю. Видал — кружит?
Егорий вцепился в руку Саранцева:
— Знаешь, чья это могила? Это ее, из тридцать третьего. Видал, где тайники завел!
Саранцев оттолкнул Крейду…
Роев вдруг оглянулся. Саранцеву запомнился его взгляд — отчаяние, исступление, взгляд человека, дошедшего до последней черты.
Анатолия поразила перемена, происшедшая в нем: не было ни самоуверенности деляги, ни барской выправки. Рванулся в сторону, затем внезапно круто повернул. Разболтанные, неуверенные движения, валится словно в пропасть, лица не видно — черная туша, белое пятно измятого, развернувшегося целлофана.
Крейда невольно отступил, сунул руку в правый карман.
Роев надвигался, что-то бормоча, потом закричал бессвязно, исступленно — Саранцев не враз разобрал, что он выкрикивал.
— Берите! Берите… Ну! А что мне?.. Что лезете в душу?
Крейда скрючился, шмыгал рыжими глазами, при каждом выкрике дергался, словно под ударами; рука его выскользнула из кармана, безвольно обвисла. Пряча глаза, отступил к роще, еще отступил и вдруг метнулся через рощу на проезжую дорогу…
Саранцев коротко предложил Роеву:
— Пройдемте!
Неонил Степанович, оглянувшись на рассыпанные цветы, молча последовал за Анатолием.
— Могилу потеряли? — осведомился Саранцев.
— Нет, что вы, разве это возможно? Тут полный порядок, все зарегистрировано.
Запнулся, шаркал ногами по усыпанной песком темнеющей аллее:
— Замок на ограде поменяли, — пробормотал он наконец, — наверно, ее мамаша поменяла. Мой сняла, свой навесила. Не желает, чтобы за оградку проходил.
Анатолий продолжал присматриваться к нему: постарел Неонил Степанович. А времени немного прошло со дня чрезвычайного происшествия. Да, вот так, точно по календарю: апрель, май… август и вот — осень. Ну, что ж, зеленый художник Виктор Ковальчик зверя разглядел, а вот человека, пожалуй, проглядел, — последнюю, угасающую искорку человеческую.
А что, если он сам, Анатолий Саранцев, ошибается, и за потускневшим взором Неонила Степановича не осталось ничего человеческого?
Роев замедлил шаг, выпрямился, поправил сбившийся пиджак, настороженно покосился на Саранцева:
— А чем, собственно, обязан? — он поглядел в ту сторону, где скрылся Егорий Крейда. — Чему и кому?
Роев потянулся к правому карману, но Саранцев предупредил деликатно:
— Руки!
На допросе Неонил Степанович
В хищениях участие принимал и даже руководил. Не отрицает. В этой части смягчения не просит. Было. Возглавлял. И готов понести. Признает: разве ж эти подонки без него!.. Утаенное добро хранилось в квартире погибшей. В надежном тайнике. О тайнике она ничего не знала. Расчет был нехитрый — в случае провала Неонил Степанович отрекался от всего, оставался в стороне.
— Вначале она ничего не знала, — повторял Роев, — все было подготовлено до ее вселения. Но однажды подвернулся подходящий покупатель, залетел с южной стороны; надо было подготовить камни и металл. И случилось — раньше обычного вернулась она с работы. Ей бы еще часа два в магазине оставаться до закрытия. Дверной замок, я, как всегда, на защелку не защелкивал, чтобы не вызывать подозрения, проверял на слух. Вообще, она резкая девочка, шумная, каблуками зацокает — всей лестнице звон. А то вдруг, как назло, купила новомодные туфли парижские на широком тупом каблуке, может новые туфли берегла, шла осторожно, может проверить хотела, возникло подозрение — так уж пришлось — заслышал ее, когда уже открывала входную дверь.
Какие-то там два-три шага, секунды до комнаты… Едва успел все собрать и закрыть — ну, вы теперь сами знаете, как там устроено… А диадема осталась на столе, в сторонке, в жестянке из-под чая… Более всего ею дорожил и особо прятал, — так бывает, чем больше дорожишь…
Она эту коробку сразу заметила.
— Вот чудесно! Цейлонский привез, молодец! Обожаю цейлонский…
Одно оставалось — сказать, что приготовил ей подарок.
— Это настоящие камни! — воскликнула она. — Несколько карат.
— Синтетика!
— Нет, настоящие камни. Я знаю.
— Ну, какие-нибудь самоцветы. Топазы. Наследство тетушки.
— Это настоящие камни. Ты не понимаешь, ты даже не знаешь, что у тебя в руках!
Она не выпускала диадему, вела себя как сумасшедшая, вертелась перед зеркалом, красовалась, любовалась камнями и собой. И меня заставляла любоваться. И, конечно, пожелала всюду сверкать — и на улице, в театре и дома, перед самой собой. Я не знал, что делать. Появись она где-нибудь… Благо, мы уезжали на Кавказ, надеялся, что все обойдется. Теперь столько всяческой синтетики вокруг, надеялся, что не обратят внимания. Но в курзале встретились сослуживцы. Девчонки так и впились в эту проклятую саламандру. Было ясно — завалюсь. Я пошел на крайнее. Признался ей, то есть солгал, что у меня растрата и что есть только одно спасенье — продать диадему, покрыть недостачу. Она не спала ночь. Наутро говорит:
— Да, конечно, Неонил, продай!
Ну, все как будто устраивалось, взял я диадему, камни заменил, саламандру сбыл с рук, а ее заверил — порядок. Так и жили. Старался доставить все, что пожелает, так же как ранее другим девицам доставлял. Не думал тогда, что не забуду так легко, как других забывал.
Неонил Степанович попросил разрешения закурить и, не закуривая, продолжал:
— Верила она мне или только себя старалась уверить? Она знаете, как ребенок, — скажешь, верит. Возможно, догадывалась, но уже втянулась, ни о чем не расспрашивала, лишь пила более обычного.