Седьмой урок
Шрифт:
— Потому, что я женственна. Настоящая женщина, а не синий чулок.
— А что такое синий чулок?
— Ты не читаешь старых романов!
— Изумительные глаза! — не унимался Жан.
— Глаза, руки, ноги, — Янка спрыгнула с пенька, — кажется, готовы разобрать меня по частям, развинтить на винтики. А может, я — это не только руки и ноги, может, я живая душа. И может, слова хочется живого, настоящего, искреннего. А не все эти ваши — рефлексы!
Она повернулась к Степану.
— Ну, хоть ты, Степка, скажи слово человеческое! У тебя лицо честное! — рот ее
Все вдруг умолкли, дружеская бездумная болтовня оборвалась. Нехитрые шуточки, балагурство показалось плоским, неуместным. Непривычное, щемящее ощущение, точно у постели тяжело больного, охватило всех.
И так же мгновенно рассеялось.
Весна, солнце растопили размолвку. И снова им было хорошо вместе. Хотелось шуметь, спорить и уже не придирались к немудреным шуткам, все по-прежнему казалось важным, нужным: первая трава, набухшие почки и они сами — они сами прежде всего.
В конце концов, они жили и работали как умели. Работали много, особенно последние дни, когда завершалось строительство и оборудование нового корпуса. Комсомол объявил себя мобилизованным, наряду с исследованиями выполняли любую черную работу, выходили на воскресники, сгружали, переносили, устанавливали.
Теперь впереди заслуженный весенний отпуск.
У всех, кроме Янки. Для Янки забронирована путевка на бархатный сезон.
Янка подняла с земли свою сумочку. Белая сумочка нисколько не запачкалась, ни единого пятнышка.
— Ребята, а где Василь Корж? Где наш вдохновенный, проникновенный, многообещающий Корж?
— Возится со своими крысами.
— Ах, да — забыла! Храм белой крысы!
— У тебя удивительно меткие выражения, — сдвинула белесые бровки Чаплыгина, — всегда подберешь какую-нибудь гадость.
— Но это совершенно справедливо, — возразила Янка, — так и есть. Почему ты не хочешь видеть то, что есть? Мы все служим белой крысе. Поклоняемся, молимся. Ах, как чувствует себя белая крыса! Ах, какие сегодня рефлексы у белой крысы! Состав крови? Белок печени? Альбумины, глобулины? Сколько рентген она перенесла? Триста? Пятьсот? Семьсот? Ах, наша крыса! Что с нашей крысой? Тс-с-с, тише — все на цыпочки! Наша крыса ожидает потомство!
— Очередной припадок, — поморщился Степан, — честное слово, обидно, — красивая, умная девушка…
— А нынче красота не в моде. Нынче в моде уродство. О ты, уродливая моя. Самая уродливая на свете!
— Товарищи, я вспомнила, — подхватила Татьяна, — вспомнила, что такое синий чулок. В прошлом столетии так называемые синие чулки отрицали красоту внешнюю во имя красоты духовной. Гражданской.
Янка продолжала свое:
— Живем и дышим во имя белой крысы. Только и думаем о ней. В лабораториях, дома, здесь, всюду. Даже когда смотрели на реку, на восход. Смотрели на восход, а думали о белой крысе. Разве не правда? Твоя жизнь, Танечка, ничто в сравнении с ее жизнью. Ну, что ты из себя представляешь? Тебя ж не облучали! Ну, скажи, разве не правда?
— Ты любишь ложь, похожую на правду. Это как водка. Остро и опьяняет. Ты всегда немного
— Ложь? — повторила тихо Янка. — Ложь… Может, ты права. Хорошо, если права.
А Степан заговорил по-деловому. Перед тем он подлаживался под общий тон, под игривую легкость Янки, опасаясь прослыть корявым простачком.
— Богдан Протасович с нас спросит, товарищи! Богдан Протасович оставил подопытных в отличном состоянии.
— Мальчики, вчера я заглянула мимоходом в лабораторию, — вспомнила Севрюгина, — у подопытных такой печальный вид!
— Тебе бы отвалить столько рентген. Послушал бы твои песенки!
— Мерси. Ты всегда трогательно заботишься обо мне, — Янка спрятала руки в карманы платья. И вновь с обычной непоследовательностью: — Девочки и мальчики, если наша Белянка выживет…
— А кто это, Белянка?
— Неужели непонятно? Я назвала так подопытную крысу, принесшую потомство.
— Так бы и сказала: крыса.
— Крыса — это некрасиво. У нее дети. Она мать.
— Здорово! — воскликнул Степан. — Вы представляете, товарищи, нашлось красивое слово — и вот уже нет белой крысы, а есть Белянка. Оказывается, стоит только придумать красивое слово — и перед нами новое явление. Даже крысиный хвост выглядит теперь царственным шлейфом.
— Можешь говорить что угодно, а я требую не подвергать Белянку дальнейшим опытам.
— Янка всегда отличалась антинаучным мышлением, — сверкнула стеклышками Чаплыгина.
— Мы должны сохранить Белянку, как символ проникновения жизни за пределы Леты, — настаивала Севрюгина.
— Летальная доза весьма индивидуальна и относительна.
— Белянка первая сохранила потомство после облучения.
Очки дрогнули на переносице Чаплыгиной.
— У нас в медицинском был закон: тому, кто сдрейфит на пороге анатомички, не место в медицине. Вылетали с первого курса.
— Ты известная живодерка! И вообще у тебя специфический гуманизм.
— Это что означает — специфический?
— А то — избирательный. Узкая направленность. Не далее поля зрения микроскопа. В пределах микроскопического поля готова на любые жертвы. А за пределами зимой снега не выпросишь.
— Слово «гуманизм» происходит от слова «человек», а не «крыса».
Чаплыгина сдернула с носа очки:
— Ребята, я предлагаю определить Янку в лигу противников вивисекции, в лигу спасения, в компанию слезливых девиц: псалмы и молитвы. А потом наклеивать на атомные бомбы воззвания: «Господа туземцы! Жители атолла Ронгелеп! После атомного взрыва мойте руки мылом «Гуманизм». Действует нежно и приятно».
Степан старался погасить разногласия:
— Товарищи, скоро полдник, пора в городок.
Все двинулись к лагерю.
Татьяна остановила Севрюгину.
— Ты получила письмо Арника?
— Арник, Арник, Арник! Только и слышу целый день.
— Арник спрашивает о тебе. Я уже третье письмо получила…
— Очень рада. Хоть один верный мальчик нашелся.
— Гадючка!
— Тебя не укусила, ну и радуйся.
— Он разыскивает тебя…
— И ты, разумеется, сообщила?