Секретный фронт

Первенцев Аркадий Алексеевич

– До побачення!
– сухо попрощался Кутай.

– Прошу не винить, пане зверхныку.

Бугай огладил волосы ладонью и, натянув серосмушковую шапку, заломил ее перед зеркальцем, вмазанным в простенок.

Катерина наблюдала за ним с неостывающей тревогой и по его знаку вышла первой из горницы, за нею Кнур, мягко, звериной походочкой. Кутай пристально прослеживал каждое движение телохранителя, способного по незаметному намеку своего хозяина круто, не поворачиваясь, из-под локтя скосить их автоматом.

Под наружными окнами шагов не было слышно. Значит, уходили через двор. Лампадка

угасала. Лик богоматери стал темнее и строже.

Кутай подтянул фитилек, опустил пробковый поплавок, понюхал пальцы: приятно пахло конопляным маслом.

Бесшумно вошла Катерина, предложила ужин. Кутай отказался.

– Тогда пойдем до краивки.

Ночью никто не беспокоил. Сушняк ворочался на соломе. Неопределенность положения угнетала его. Тихо, на ухо Кутай повторил старшине план: если Очерет придет с Бугаем, на долю Сушняка выпадает Бугай. Телохранителей пострелять, Очерета брать живьем.

– На воле ясно, - также шепотом заметил Сушняк, - а вот в ямке...

– А что в ямке?

– Замуруют. Ни вам выслуги лет, ни мне медали.

– Замуруют, уйдем подкопом, - отшутился Кутай, продолжая обдумывать положение, которое складывалось несколько иначе, чем предполагалось в кабинете майора Муравьева.

Поговорили еще немного, а затем каждый углубился в свои думы. Кутай предвидел опасные осложнения: кое-что они недоработали, не все выспросили у Стецка. Теперь важно было, как поведет себя Очерет.

По плану операции предусматривалась связь с поддерживающей Кутая группой пограничников. Если бы они дожидались Очерета в хате, тогда все ясно: проще простого найти способы связи. А из подземной краивки?..

Глава пятнадцатая

Пока "эсбисты" вели переговоры с "мюнхенским связником", Очерет замкнулся в своем бункере. Ни на какие акции, о которых говорил Бугай Кутаю, куренной не выезжал, да и не было акций, требующих его участия.

У Очерета обострились боли в "попереке": давал о себе знать застарелый радикулит. Боль не смертельная, тупая, и куренной матерился, со скрипом размельчая крепкими зубами горькие пилюли и запивая их квасом. Помогали горчичники и раскаленный на жаровне песок.

Бугай возвратился от Катерины с путаницей в мозгах.

– Чи ты загубил собачий свой нюх, чи ты занимался с Катериной, бормотал батько, ревниво оглядывая главу "эсбистов".
– Так и не поняв я, чи нам энкеведиста подсунули, чи натуральный связник...

– Ты сам разберись, - виновато отговаривался Бугай.
– Склизкий он: ты его с головы - он вывернулся. Ты его за хвост - он меж пальцев.

– За жабры треба, за жабры, - тоскующим, отрешенным голосом учил куренной.
– Пока ты рассундучивал связника, энкеведисты навели рух на Крайний Кут.

– Ну?

– Ось тоби ну! Запрягли Кондрата, уволокли в Богатин и твоего вареного увезли.

– Вареного?
– Бугай опешил.
– Да мы его так добре заховали.

– Выдал Кондрат...

– Вбыть его треба.
– Бугай скосил налитые кровью глаза на куренного, мучительно кривившего губы.

– Увезли же Кондрата.

– Семью вбыть!

– И семью увезли. Хитромудрый начальник заставы.

– Галайда?

– Он.
– Очерет язвительно хмыкнул.
– И Галайду

вбыть?

– Як же так?
– Бугай покачнулся, заскрипела под его литым телом табуретка.
– Кондрат був наш до печенки-селезенки. Застращал я его до самых пяток, а воно ж дывысь як...

– Выдали его, Бугай, выдали.

– Выдали? Кто?
– Бугай угрожающе приподнялся с табурета.

– Дмытро Ковальчук. Знал такого?

– Ни, не знал...
– поиграв сеткой морщин на лбу, ответил Бугай.

– Усих не застращаешь, - успокоил его куренной, - а надо.
– Он повернулся на бок, поправил мешочек с горячим песком у поясницы, почесал снизу, от шеи, бороду.
– Возьми человек пять-шесть, не больше, давай до Кута и пристращай зрадныка, Ковальчука того самого.

– Добре, - охотно согласился Бугай.
– Я его...

– Ось его - як хочешь, Бугай. Хочь холодец с его вари, хочь копченый окорок. Не застращаем Крайний Кут, расползутся от нас селяне, як тараканы... Ой, Бугай, пособи на спину повернуться...

Бугай помог куренному, и они расстались, договорившись после акции вместе смотаться в Повалюху, к мюнхенскому связнику.

В начале десятого Бугай объявился в Крайнем Куте. Добирались до села пешком, устали, но расслаблять группу, делать привал Бугай не хотел. Ему не терпелось отплатить "зрадныку", как он и куренной называли человека, помогшего выявить преступника.

"Эсбисты" умело, бесшумно, не хрустнув веточкой, окружили хату.

Ковальчук же, справившись по хозяйству, надоив цибарку молока и разлив его по кувшинам, взял на болты ставни, рано улегся спать и заснул крепким сном, понятным после пережитых волнений.

Первого стука в окно он не слышал, когда стук повторился, и, как догадался он, прикладом, понял: пришли по его душу.

Ковальчук, пойдя против бандеровцев, знал, что прощения ему не будет. В горах и лесах все жили под страхом смерти. К этому позорному чувству не мог привыкнуть Дмытро, хотя вся жизнь его проходила в унижении - и на полонине, где он был овчаром, и на косматых горных речках среди смелых плотогонов. Не мог он нажить себе даже доброго кентаря - нарядно расшитой гуцульской безрукавки, зато помнил наизусть предсмертную речь Олексы Борканюка на суде в Будапеште, не поддавшегося хортистам и не испугавшегося пыток в кровавой Маргитской тюрьме. Как Олекса валил своим топором вековые сосны, так и Красная Армия свалила Хорти и Пилсудского, свалит и Бандеру и Мельника, Бугая и Очерета.

– Видчыны, Дмытро, - раздался голос у хаты.

Тесно стало в груди, взял автомат, врученный ему пограничниками, приготовился.

Возле окна затихло, ни голосов, ни стука. Зато в дверь ударили несколько прикладов, а потом грохнули чем-то тяжелым, бревном или дышлом; с треском лопнули сшитые в паз доски пихты-смереки.

Ковальчук спрятался за угол печи, нажал на спусковой крючок. Добрая очередь, отдавшаяся гулко в ушах, отбросила нападавших. Дмытро уперся босыми ногами в пол, укрепился всем телом в ожидании. В хате непривычно запахло сгоревшим в патронах бездымным порохом. Ковальчук прислушался. Тишина обостряла восприятие, тревожила, но страха не было, пришла гордость, пожалуй, так можно было назвать овладевшее им чувство.