Семь историй Чарли-Нелепость-Рихтера
Шрифт:
— Ты заболеешь и помрешь, — серьезно сказал Дик. Помолчал и добавил. — Она — твоя мать и ничто в мире этого не изменит.
— Она не имеет родительских прав. Пусть катится к чертям! — я был зол, и меня трясло от бешенства, холода и испуга. Больше всего на свете я мечтал о том, что это все сон, просто один из моих постоянных спутников — кошмаров.
— Она тебя нашла. Она искала тебя, значит, ты ей нужен.
Я в упор взглянул на Риди:
— А где она была последние шесть лет, а? Когда меня били? Когда я воровал? Когда подыхал с голоду? Где? Она? Была? Где ее носило, когда ты определял
Дик сел на скамейку, занесенную первым несмелым снегом. Достал из кармана пачку своего незаменимого "Кэптен Блэка", затянулся и предложил мне. Сигарета грела пальцы, но внутри словно поселился небольших размеров айсберг.
— Я знаю, — проговорил он, — Я сказал ей то же. Но она захотела тебя увидеть. Формально, я не имею права ей препятствовать, а, зная то, как ты к этому относишься, решил поехать с ней. Чтобы никто не натворил глупостей.
— Чего она хочет? — я выдавливал из себя слова силой. Говорить отчего-то было трудно.
— Может быть, вернуть тебя.
— Я не игрушка, которую можно сначала выкинуть, а потом подобрать, постирать и снова ею играться.
— Она — твоя мать.
Я грязно выругался. Стало чуть полегче.
— Передай ей, — попросил я, — что я не хочу ее видеть и знать. Моя мать умерла. Точка.
Дик провел рукой по моим лохмам.
— Тебе пора стричься. С этими своими волосам ты похож на злую девочку, — сказал он ласково, — Я бы хотел такого сына как ты, Чарли, боюсь только это уж больно хлопотно.
— Поэтому она меня и бросила, да? — резко спросил я. — Потому что хлопотно.
От куска льда, что поселился в груди, было больно дышать. Я молчал и Дик молчал тоже.
— Пойдем, — сказал он тихо после нескольких минут тишины, — Не дело это сидеть здесь на холоде.
— Пока она не уберется, никуда я не пойду. Ясно?
— Ясно, — подозрительно покладисто сказал Дик, — Но если ты не тронешься с места, я дотащу тебя до школы силой. Учитывая соотношение твоей и моей массы, сделать это будет легко. Усек? Так что пошли, а с твоей мамашей я сам разберусь.
Когда Риди обещает дотащить вас куда-то силой, лучше не сопротивляться. Я пробовал пару раз — ни черта не вышло. Меня просто сгребли в охапку, перекинули через плечо и даже пикнуть не дали.
Мы уже дошли до крыльца, когда я дернул Дика за рукав свитера.
— Что?
— Не позволяй ей больше сюда приезжать. Скажи, что я ее видеть не хочу, и слышать и вспоминать о ней. Слышишь? Скажи, что ей запрещено это, натрави на нее Полину, соври что-нибудь, но не позволяй! Обещай, мне, Дик, пожалуйста.
Меня, наверное, колошматило, поэтому Риди обнял меня (чего никогда в жизни себе не позволял, да и я бы сопротивлялся таким телячьим нежностям), и я уткнулся лицом в его свитер и попытался сдержать рвущийся наружу вой.
— Обещаю, Чарли, — расслышал я его глухой голос и, наконец, разревелся.
Полина Чанг довела меня до моей комнаты и тихо прикрыла за собой дверь, когда я потерянно сел на кровать. Она не задавала вопросов, не утешала и ничего не говорила. Если быть честным, то я был ей благодарен. Меня знобило и, не раздеваясь, я залез под одеяло, и постарался уснуть.
— Какого хрена? — разозлился я. Питер Чейс обернулся, поправил очки, съехавшие набок, и пожал плечами:
— Дверь была не заперта, а ты кричал во сне. Я решил посидеть здесь — на всякий случай.
— Я в порядке, можешь больше не караулить.
— Хамить было не обязательно, — сообщил Питер, — Что-то случилось?
— Ни-че-го, — по слогам произнес я, — Питер, меньше всего на свете мне бы хотелось с кем-то сейчас общаться. Я серьезно. Извини.
За окном уже было темно, снег все падал такими же огромными хлопьями, у меня явно была повышена температура и мне было откровенно плевать на то, обидится Питер или нет. Просто плевать.
— Ладно. Ухожу. Если вдруг захочешь поговорить, то…
— Конечно, — сказал я. Прозвучало с сарказмом. Питер тихо прикрыл за собой дверь.
Я не знал что делать.
В этот нелепый сюрреалистический день случилось то, что никогда не должно было случиться, то, о чем я мечтал — искренне, до изнеможения, лет до двенадцати, то, чего боялся позже, то, о чем уже и думать забыл до сегодняшнего утра. Я знал, что она уехала, отступилась сегодня, но она вернется, непременно вернется, и тогда все старые кошмары восстанут из недр подсознания, в которых я их давно похоронил. Риди ей не помешает. Не потому что не захочет, не сможет просто. И никто не помешает. А стало быть… уходить. Оставлять теплый "Новый дом", ломать налаживающуюся жизнь, оставлять человека, который мог бы стать моим другом и девушку, которую… которая была мне нужна.
Она уже раз разрушила мою жизнь. Решила — из прихоти или по желанию — разрушить еще раз.
— Ненавижу, — простонал я сквозь зубы, — Ненавижу.
Я встал с кровати, пошатнувшись от внезапного головокружения, и начал собирать вещи в потертый рюкзак.
Выйти из школы было легко, никто не попался мне на пути, было уже довольно поздно, и народ разошелся по спальням. Я благополучно вышел на крыльцо и направился к шоссе по короткой тропинке через парк. Снегопад усиливался, и начиналась настоящая метель, редкая в этих краях, и я шел, словно пьяный — в горячечном полубреду, вполне осознавая, впрочем, что если я сейчас грохнусь в сугроб, я уже не встану.
Снежинки из мягких, похожих на гусиный пух, превратились в маленькие колючие кусающиеся почти живые существа, которые бились о мое лицо и я невольно вспомнил, как пару лет назад попал на Украину, на границу с Россией в такую же снежную пору, только там было намного холодней. По крайней мере, я сейчас чувствовал, как все мое тело горит. Ноги, казалось, были сделаны из ваты, и я все-таки грохнулся в снег, теряя сознание.
* * *
Я очнулся в лазарете от чьего-то пристального взгляда. О том, что это лазарет легко было догадаться по особому запаху, какой бывает только в больницах и аптеках, запаху лекарств, трав, свежих бинтов и еще чего-то такого, специфического.