Семь историй Чарли-Нелепость-Рихтера
Шрифт:
— Депрессия? — поинтересовалась легкая на помине Джой Чейс, усаживаясь напротив и наливая себе чай, — Ау! Марс, вас вызывает Венера, прием! Марс, ответьте! Прием.
— Не паясничай, — попросил я, — Не депрессия, а легкая задумчивость на фоне хронической усталости. Ты чего не на празднике?
Она, как и я, была одета в пижаму (только я бы никогда не рискнул появиться на людях в пижаме с котятами, играющими в бейсбол), распущенные волосы спадали на плечи и спину.
— Да ну их, — ответила Джой без сожаления, — Достали.
— Мне казалось, тебе
— Ты о том утре? Ну, я люблю бывать в клубах, но не под присмотром пятнадцати учителей и директора во главе. Я люблю на дискотеках отрываться.
— Ну-ну, — выразил я сомнение, — Нога не беспокоит?
— Даже и думать про нее забыла! Слушай, а где ты так здорово научился оказывать медицинскую помощь?
Где я научился… Мысленно я перебрал все чертовы случаи, когда врачей не было, и вообще никого не было, чтобы помочь, потер разбитые много раз костяшки пальцев, и сказал задумчиво:
— Да везде помаленьку. Оказывается, вещь нужная.
— Да уж, — согласилась Джой и призналась как в чем-то особенно личном, — А я вот боюсь крови и боли просто ужасно, представляешь? Порезала как-то на кухне палец и умудрилась впасть в панику. Сумасшествие, да?
— Не переживай. Лучше бояться примитивного, чем более продвинутого, — утешил я. Тем более, что в то, что Джой Чейс боится боли я поверил не больше, чем в появление Несси и Бигфута. Тогда, в спортзале, она повела себя отнюдь не как паникерша, а как нормальный адекватный человек.
— А ты чего боишься? — задала вопрос Джой, и я передернул плечами, одновременно и стараясь вспомнить и не показать того, что о чем-то вспоминаю.
Я многого не боюсь в жизни. Потому что много всего видел. И боюсь много. По той же причине. Воспоминания нахлынули нежданным потоком, но я заставил себя улыбнуться и проговорить настолько мягко, насколько получится:
— Я не боюсь, Джой. Я опасаюсь. Это разные вещи.
— Все чего-то боятся, — Она настаивала. — Даже ты.
— Хорошенький разговор в канун Дня Всех Святых, — усмехнулся я. — Вот сейчас как что-нибудь вылезет из холодильника…
— Хорошая мысль, — сказала она, потянулась к холодильнику, достала оттуда ветчину и соорудила себе бутерброд.
— Я имел ввиду не это.
— Я тоже. Ну, почему я не на празднике мы уже выяснили, а почему ты киснешь на кухне?
— Я не люблю толпу, — ответил я просто. Оказывается, с Джой было легко разговаривать — не надо было вытаскивать из себя слова клещами, придумывать что-то, прятаться за неизменными шуточками, как с другими, — Слишком уж там шумно.
— А я думала, ты прячешься от Гринберг, — поддела Джой.
Я скуксился — ну, теперь насмешек не оберешься, еще год все будут вспоминать. Джой усмехнулась:
— Не переживай. Я никому не скажу.
— Вот спасибо.
Печенье закончилось, ройбуш я допил, а газету выкинул. Больше на кухне вроде бы делать было нечего, но и уходить не хотелось. Было хорошо и уютно сидеть за этим столом, под неярким
Мелодия, доносящаяся с праздника, сменилась на другую, мягкую.
Он твердил ее имя,
Он читал ее мысли,
Он бродил за ней следом,
Он глядел в ее окна.
Утренний ветер уносит печаль —
Ветер всегда одинок.
Я смотрел в ее глаза и чувствовал, что пропадаю. Джой взяла мою ладонь в свою и просто улыбнулась.
Он объедет полмира,
Он найдет ее город,
Он войдет в ее двери,
Он ее не узнает.
Утренний ветер уносит печаль —
Ветер всегда одинок.
Дай мне сил, быть легким как ветер…
Дай мне сил, быть легким как ветер…
Дай мне сил…
* * *
Худшее случилось через неделю, когда неожиданно для ноября повалил крупными хлопьями, похожими на гусиные перья, первый снег. Шел урок истории, преподавателя которой, мистера Стивена, крупного мужчину с явной солдатской выправкой и такими же солдафонскими методами преподавания я, если быть честным, недолюбливал, и потому больше смотрел в окно и размышлял, чем слушал его громкий раскатистый голос.
Американская история, о которой так любил толковать мистер Стивен, была далека от той настоящей истории, что делалась на этой земле. Его история, история учебников, узаконенная и введенная в ранг историй о святых или мучениках, повествовала о великой стране, в которой живут и жили Настоящие Американцы, побеждавшие врагов и милосердные к тем, кого обижали. История, которую знал я, была другой.
Мне однажды довелось побывать в Закарпатье. Это на востоке Европы, безумно красивый край гор, солнца, моря и заливных лугов. Эта земля давала урожай по несколько раз в год — здесь жили, в основном, земледельцы, рос виноград, делали самый вкусный овечий сыр во всем мире. Местные были красивы: в свободное от работы время они танцевали задорный чардаш, пели певучие народные песни, занимались творчеством. Там я познакомился с Нино — то ли сербом, то ли хорватом, который переехал сюда жить. Сначала он отнесся ко мне настороженно, но потом услышал, как на одном из вечеров я напеваю их песню о Дунае, и стал со мной общаться.
— Ты уверен, что ты — американец? — спрашивал он у меня, — Ведь ты похож на одного из нас.
Я тогда ответил, что во мне течет ирландская и индейская кровь, а может и еще какая — кто был мой папаша, я не знаю. Нино рассмеялся, услышав мой ответ.
— Я имел в виду не это. Я знал американцев — они не стремятся ничего понять. Знаешь, как можно узнать американского туриста в Европе: он идет по нашим древним мостовым, фотографирует замки, которым не одна тысяча лет, ест нашу пищу, изготовленную по тем рецептам, что придумывали наши предки, но ничему не удивляется, ничему не радуется. Для него его "МакДональдс" и его "каменные джунгли" гораздо привычней и удобней. Вы обедняете не только свою культуру, но и культуры других народов.