Семейная сага
Шрифт:
Признаться, когда мне его первый раз принесли, чувство было какое-то странное: запеленатый, одна мордашка торчит, красная, страшненькая. Рот корчит, крякает по- утиному. К груди его поднесла, он зачавкал, заурчал как котенок, потом втянулся и только ровно сопел, пока сосал. Вот тут-то во мне начало просыпаться что-то теплое, инстинктивное, даже отдавать его сестре не хотелось, но что поделаешь!..
Когда потом приносили еще, то очень ждала,
всматривалась в его личико, в его мутные еще глазки… Вот он
— мой сын!
Утром ко мне приходили мама с Мишей. Миша покричал с улицы, я подошла к своему
написать, что у нас с Сережей все хорошо, что он красивый мальчик. А какой же он еще для отца с матерью?
Михаил. 1933, 18 июля
Позавчера получил телеграмму из Заволжска от Павла:
умерла мама… Вчера с утра уже был дома… Встретил меня Павлик, сильно подросший, повзрослевший. Когда я вошел в комнату, то увидел маму, лежащую в гробу на столе. Она мне показалась будто живой, просто заснувшей, только очень бледной и осунувшейся: щеки еще больше впали, нос обострился… Потом я уже перестал что-либо различать: слезы застили мои глаза. Мы стояли с Павликом рядом, я положил руку ему на плечо и крепко прижал его к себе. Он содрогался от рыданий, я тоже едва сдерживал себя… Мы так долго стояли вместе, я беззвучно плакал, слезы текли по моим щекам…
Зеркало висевшее у ее кровати было завешено темной тканью. Занавески единственного окна нашей полуподвальной комнатенки были опущены. На комоде горела свеча. В полумраке комнаты суетилась, причитая, мамина родственница, кажется, двоюродная или троюродная ее сестра. Вообще-то после революции мы порастеряли родственников. Многие стали нас чураться после того, как моего отца забрали чекисты. Да и родственников у нас было немного.
Мы с Павлом пошли улаживать похоронные дела, благо, что наша двоюродная тетка могла остаться при маме. Свидетельство о смерти мамы Павел уже получил. Он пошел договариваться о телеге, чтобы отвезти гроб на кладбище, а я пошел к тому же Филиппычу, который все еще продолжал работать на кладбище. Филиппыч истинно опечалился, узнав о кончине моей матушки, вспомнил и отца моего добрым словом. Нашел он опять хороший участок, добавив: "А коли Платон Андреич сыщется- кто знает, все под Богом ходим! — и ему местечко будет рядом с женушкой его… Ведь как любили они друг друга! Жили по-божески. Какая завидная была супружеская чета! Залюбуешься! Жить бы им да
поживать долгие годы на радость детям… Ан нет, эва как жисть-то вывернулась…"
А сегодня были похороны. Гнедая лошаденка понуро дотащилась до кладбища, будто и сама сопереживала с нами. Встретил нас Филиппыч, повел к месту. Наступило время прощания. Мы с Павлом подошли к гробу… Тут и я не смог сдержаться и зарыдал, закусив себе аж до крови правый кулак… Потом застучали молотки могильщиков, заколачивающих крышку… Потом гроб опустили в свежевырытую могилу… Мы с
Вечером я взял с собой Павла и мы поехали в Ленинград — не оставаться же ему одному после такой тяжелой утраты. А с нами ему будет легче. К тому же у него и школа еще не закончена — остался десятый класс. А нам он не в тягость, я думаю никто не будет против, я всех смогу содержать. Да и Елене Степановне не будет особых лишних хлопот: какая разница готовить на четверых взрослых или на пятерых? А через год Павел кончит школу, пойдет работать и нам станет совсем легко. А пока вся ответственность на мне, но мне это даже нравится: делать все возможное для любимых людей, что может быть лучше?
Вот едем сейчас с Павлом в прокуренном махрой плацкартном вагоне. Он уже заснул: больше всех намаялся за эти тяжелые дни… А я сижу, не спится.
Сегодня перед отъездом пошел я к тому прудику с ивушками, который я так любил еще с детства. Посидел там на стволе уже состарившейся, но все еще бодрой на вид ивы, которая своим стволом почти касалась воды — будто напиться тянется. Вспомнил нашу нелегкую, но радостную заволжскую жизнь, отца своего с мамой, свои дни рождения, как Павлик родился. Потом проснулась горечь воспоминаний, как забирали отца…
Стучат колеса, отбивая монотонный такт. Очень грустно…
Ивы плачут над прудом —
Это мой родимый дом.
По проселочной дороге
Не пройти — увязнут ноги.
Покорежена изба —
Как хозяйская судьба… Рубища замест одежды… Уж какие тут надежды!
Ивы плачут над прудом…
Это — мой родимый дом.
Павел. 1933, 5 октября
Живу я у Мишки. Вернее, в его семье. Я учусь в
десятом классе. Вот скоро кончу школу, Мишка обещал мне помочь на работу хорошую устроиться.
Катерина, Мишкина жена, мне очень нравится. Она и добрая, и ласковая. А вот в классе девчонки все какие-то надменные. От них и слова ласкового не услышишь. Только
"Пашка" да "Пашка", "Чё пялишься?" да "Што губы-то развесил, лопух?" Дуры!..
От Кати какое-то тепло идет… Третьего дня сижу я на табуретке, делаю свои уроки на завтра. Подошла она сзади, через плечо мое в книжку мою смотрит.
— Ну, что вы сейчас проходите-то?
— Да про индустриализацию…
— А-а… Ну, учи-учи, Павлик! Я тебе мешать не буду,
вот посмотрю немного, про что читаешь, да и пойду по делам.
Она подошла ближе, и я чувствую, как она животом своим ко мне прислоняется, а он горячий, как утюг. У меня аж дух захватило! Жар по телу разбегается, а уши, так те вообще, как в огне. Как-то не по себе, а отодвинуться не могу
— приятно… Даже наоборот немного откинулся назад, чтобы это тепло поплотнее к себе прижать. А Катя не отодвигается… Потом потрепала меня по затылку и ушла…